Дельфин де Виган - Отрицание ночи
Люсиль обожала за этим наблюдать.
В библиотеке на улице Мобеж Люсиль проводила долгие часы перед полкой с книгами для девочек. В конце концов она снимала с полки книгу, прятала ее под мышкой, застегивала пальто, прощалась с библиотекаршей и, улыбаясь, говорила, мол – увы, ничто не привлекает внимания. Лишь спустя годы Люсиль поймет – эта милая женщина на самом деле участвовала в заговоре по приобщению девочки к литературе.
Как-то после обеда доктор Барамьян, которого шум тогда еще не довел до ручки, пригласил Лизбет и Люсиль в свой кабинет и показал им магнитофон. Сестры и не подозревали о существовании подобного механизма. Доктор Барамьян попросил девочек встать перед микрофоном и прочитать стихотворение. На второй строфе Люсиль и Лизбет, конечно, сбились, потом долго не могли вспомнить продолжение, но наконец вновь зазвучали дуэтом. Доктор Барамьян перемотал запись и дал сестрам послушать. Люсиль решила, что доктор мухлюет. Она не могла поверить в такое чудо, но, услышав из черного ящика смех Лизбет в том месте, где они ошиблись, запутались, с трудом отыскали правильные слова, поняла – доктор Барамьян волшебник!
После каникул дважды в неделю домой стала приходить женщина, которая помогала Лиане штопать носки, зашивать дырки и ставить заплатки. Мадам Кутюр – так ее прозвали – каждый четверг обедала вместе с семейством Пуарье. Люсиль внимательно наблюдала за Мадам Кутюр, рассматривала ее редкие волосы, мягкую морщинистую кожу, кое-где усеянную угрями. Люсиль гадала, превратится ли она сама к старости из прекрасной Жильберты Паскье в страшную сутулую тетку, не напрасно избегающую взглядов. Впрочем, если бы на нее и правда никто не смотрел, она бы, согласно своему стремлению, наконец и впрямь стала бы легкой, прозрачной и невидимой. Тогда ее бы уже ничто не пугало.
У Мадам Кутюр росли усы, а подбородок окаймлял едва заметный пушок. Когда она жевала, крошки хлеба и частички другой пищи нередко застревали у нее над верхней губой. Однажды в четверг, на протяжении нескольких минут любуясь рисовым зернышком, подрагивающим на усах Мадам Кутюр, Варфоломей не выдержал и, сделав гостье вполне недвусмысленный знак, произнес:
– Шмутц [6] , Мадам Кутюр!
Люсиль улыбнулась. Она любила новые слова.
Вскоре загадочный термин «шмутц» вошел в семейный словарь Пуарье и закрепился в нем на долгие годы. (Даже сегодня для всех потомков Лианы и Жоржа, а также для их друзей «шмутц» обозначает более или менее пережеванную частичку еды, прилипшую к подбородку или застрявшую в уголках губ.)
Жорж, постоянно занятый работой, редко видел детей. Он возвращался поздно вечером, когда дети отправлялись спать, а в доме воцарялась тишина. Пока Лиана рассказывала о том, как прошел день, отец нежно целовал детей на ночь. По воскресеньям он всех будил пораньше, по очереди запускал в машину, чтобы никто никого не придавил, и вез куда-нибудь на прогулку. Люсиль смотрела, как мелькают за окном деревья, и читала названия городов на табличках Национального шоссе.
Ей нравилось мчаться вперед.В Рамбуйе или в Фонтенбло Пуарье нередко встречали друзей и вместе во что-нибудь играли. Жорж изобретал разные командные соревнования. Он вместе с детьми искал сокровища, разгадывал загадки, бегал наперегонки. После пикника, пока братья и сестры с радостными воплями гонялись друг за дружкой, Люсиль медленно и осторожно бродила по тропинкам – вслушиваясь в каждый шорох, аккуратно ступая по ковру из желто-красных листьев и каждую секунду оглядываясь…
Мужчина, которого я люблю и который уже давно терпит мои причуды, обеспокоился, когда я начала эту работу. По крайней мере, так я восприняла его вопрос, заданный якобы невзначай: обязательно ли этописать? Я, разумеется, ответила, что – нет. Но писательство мне жизненно необходимо, и сейчас я не способна написать ничего, кроме этого. Весомый аргумент.
Со всеми моими книгами происходило нечто подобное, они сами мне себя навязывали – по загадочным причинам, которые я осознавала, только закончив текст. Тем же, кто волновался: как на меня подействует такая специальная работа спустя всего ничего после смерти матери, я отвечала – мол, полный порядок, ничего особенного, никаких проблем. Сейчас – хотя я еще даже не на середине приключения, в которое ввязалась (чуть не сказала: дерьма, в которое вляпалась), – я понимаю, что переоценила свои силы. Лишь сейчас мне стало ясно, с каким напряжением, с какими сложными вопросами, с какими муками, с какой усталостью связана эта работа, и чего она мне стоит физически. Мне хотелось отдать дань Люсиль, смастерить для нее бумажный памятник – думаю, они самые ценные, – запечатлеть ее образ. В то же время литература помогает мне докопаться до истины, заново проанализировать страдания Люсиль, характер Люсиль, разрешение ее личности. Увы, теперь я уверена в том, что мое исследование не только непосильно, но и бессмысленно. Я опрашивала братьев и сестер, которые страдали не меньше меня и не меньше матери, выпытывая детали и подробности, отчаянно надеясь разгадать загадку. Я бесконечно задавала один вопрос: когда мама в первый раз ощутила боль?
Мой вордовский файл переполнен разговорами, рассуждениями, надеждами. Но улица Мобеж – это для меня отдельная тема. Лиана и Жорж переехали туда в 1950 году (до того момента они жили в крохотной квартирке на улице Пресль, о которой ни у маминых братьев, ни у сестер не сохранилось воспоминаний), а покинули дом в 1960 году. То есть Люсиль там фактически провела детство – до четырнадцати лет. История семей чаще всего представляет собой историю мест. На эпоху «улицы Мобеж» пришлось создание Жоржем первого рекламного агентства, его крах, рождение Жюстин, создание второго агентства, смерть Антонена, рождение Виолетты и усыновление Жан-Марка.
До сих пор улица Мобеж ассоциируется у нашей семьи с преданностью и усердием Лизбет; безумными проказами Варфоломея, его прогулками по карнизу третьего этажа; с фотосессиями Люсиль; с криками и гневом Жюстин; с завидным аппетитом Виолетты; с Мадам Кутюр и словом «шмутц», с воскресными пикниками и неизменной улыбкой Лианы.
Единственные два фрагмента мозаики семейной истории, которые до сих пор не желают складываться в единую картину – это смерть одного ребенка и появление другого. Так мне однажды сказала Виолетта. В коробке с вещами Люсиль я нашла дневник, где по поводу появления Жан-Марка написано: «Внезапно я осознала, несмотря на мудрые объяснения и отрицание очевидного, что любого человека можно заменить. И жизнь не убедила меня в обратном – ни любовь, ни дружба».
Я стараюсь вписать в нашу семейную историю, помимо последовательного изложения событий, страшную усталость Лианы, ее неспособность заниматься Жюстин после смерти Антонена, ее невнимательность к детям – черта, свойственная почти всем многодетным матерям, ее вечное стремление все пустить на самотек: а еще – соперничество между братьями и сестрами, сложность их отношений, их словечки, их фантазии, их страхи, тайная неуловимая связь между ними, секретное детское общество, не вполне понятное взрослым.
Я стараюсь не упустить из виду Мило, о котором на первый взгляд и рассказать-то нечего, он напоминает дремлющие воды, тихую гладь без малейшей волны. Я стараюсь правильно представить Варфоломея – Варфоломея, которого Лиана спустя два года после смерти Антонена поместила под надзор психиатра в лечебницу Некер. Варфоломей вел себя чересчур дерзко и писал в кровать. После того как Варфоломея поместили в маленькую белую комнатку-палату, Лиана вышла – якобы журнал купить – и больше не вернулась. Несколько дней подряд Варфоломей провел в отчаянии, уверенный, что родители его бросили, а потом его навестила подруга Лианы и, в полном ужасе от обстановки и персонала, порекомендовала Жоржу забрать ребенка.
Мари-Ноэль многие годы работала с Жоржем и дружила с мамой. Она знала обо всех горестях и проблемах нашей семьи. Когда умер Антонен, именно Мари-Ноэль отправилась за Варфоломеем, чтобы привезти его в Ардеш, именно Мари-Ноэль взяла к себе Жюстин, когда Лиана не могла ею заниматься, именно Мари-Ноэль позвала Лиану, обнаружив Жан-Марка мертвым в своей комнате. О моей матери Мари-Ноэль сказала: «Эта женщина – тайна, загадка».
По совету братьев и сестер Люсиль, я провела у Мари-Ноэль в гостях несколько часов и все у нее выспросила. Сейчас она уже немолода, ей больше восьмидесяти лет. Впрочем, я не уверена, что эту женщину можно назвать «старой», она слишком иронична и остроумна. Понимаю, чем она зацепила Жоржа: она умеет правильно держаться и смотрит в корень вещей. Позже Мари-Ноэль отправила мне по мейлу некоторые уточнения, а также интересовавшие меня даты. Я несколько раз переслушивала запись своего разговора с Ноэль. Она прекрасно помнит улицу Мобеж и первую встречу с моей бабушкой: Лиана тогда носила под сердцем Жюстин, а потому облачилась в просторный халат из пиренейской шерсти, она открыла дверь взлохмаченная и с огромным животом, в квартире пахло мочой, но все домочадцы уже принюхались (почти все братья и сестры Люсиль писались в постели вплоть до вполне серьезного возраста). Мари-Ноэль пришла тогда к Жоржу, моему дедушке, он работал в журнале «Радио-Кино», переименованном со временем в «Телерама». От знакомых Мари-Ноэль узнала о том, что Жорж намеревается открыть рекламное агентство.
