Хулио Серрано - В Гаване идут дожди
Еще долго сидит Моника, куря одну сигарету за другой, но так и не может на что-либо решиться.
До чего же неприятно ходить на похороны, да еще нести гроб на своих плечах, слушать, как толкают пустопорожние прощальные речи, а потом взирать на этот чертов ящик, на эту идущую ко дну лодку с Себастьяном на борту. Если бы не собачья жизнь, доконавшая его в последние годы, Себастьян прожил бы еще много лет и не рухнул бы вдруг от проклятого инфаркта, побагровев и выпучив глаза.
Пока меня одолевали подобные мысли, траурный кортеж, сопровождаемый гомоном птиц на ближайших деревьях, потихоньку пришел в движение. Мы пересекли авениду Президентов, где рядом, на аллее, детишки играли в мяч. Картина напомнила мне о моих дочках и о Бэби. На этой самой аллее я впервые поцеловал ее, а спустя годы мы играли тут с нашими девочками.
Неторопливый кортеж въехал на кладбище и остановился у эспланады, изрытой узкими могильными ямами, похожими на глубокие борозды. У одной из ям стояли наготове могильщики.
Все вышли из машин, шофер открыл заднюю дверь катафалка и махнул рукой стоящим поблизости, среди которых оказались Франсис и я.
– Давай, бери, – сказал шофер и вытолкнул гроб наружу. Мы подставили плечи и засеменили к могиле.
– Осторожно, осторожно! – вскрикнул кто-то, когда шедший впереди Франсис споткнулся, а человек, следовавший за ним, наскочил на него, и гроб едва не грохнулся наземь.
Пока женщины голосили, мы изо всех сил старались удержать упрямо кренившийся гроб. Наконец общими усилиями зафиксировали его в горизонтальном положении. Мои плечи ныли от тяжести, но я заставил себя дошагать до могильщиков, которые обвязали гроб толстыми веревками и стали опускать в яму. Я провожал глазами тихо тонувшую лодку.
На дне ямы уже покоился чей-то гроб, новенький, поблескивавший под солнцем, как огромный черный жук. На него взгромоздился гроб дяди Себастьяна. Могильщики разложили венки вокруг могилы. Два покойника оказались в одном захоронении. Что сие значит? Я хотел было задать вопрос, но в это мгновение Роса и Луиса разразились рыданиями, и я промолчал. Но могильщики, положив цветы, не двигались с места, будто еще чего-то ждали.
– Почему они не кидают землю, не кладут плиту и не уходят? – спросил я Франсиса.
– Ждут еще одного гостя.
– Еще одного покойника?!
– Эту могилу сообразили на троих, – Франсис явно веселился. – Третий прибудет в течение получаса, никуда не денется.
– Не может быть. Шутишь.
– Последнее изобретение, экономия кладбищенских мест. Гениальная идея. – Порыв ветра растрепал шевелюру Франсиса, который напрасно старался пригладить свои лохмы. И оттого он походил на клоуна в огромном парике.
– Погребальный кондоминиум, АО. – Глаза моего друга были подняты к небу, голубизну которого рассекал далекий крохотный самолет. – Можно было бы запихнуть туда и пятерых. Я был бы не против полежать в компании, особенно если соседи попадутся именитые, скажем, генерал или министр. Даже можно и героя труда – от него наверняка потом не пахнет.
– У них свои мавзолеи, а кроме того, они тебя в свою компанию не возьмут, – сказал я.
– Возьмут, возьмут. На могильной плите напишут: «Здесь покоится Франсис Вилья, народный герой питейных сражений».
– Нет, я не уйду, пока здесь не будет могильный холм, – кричала Роса.
– Пойдем, мама, пойдем, папа уже упокоился, – повторяли дочери и, взяв мать под руки, потащили ее к такси.
Небо, затянутое плотными темными тучами, скрывшими солнце, предвещало дождь. Наконец, однажды вечером, когда мы, насладившись любовью, умиротворенно потягивали ром, Моника рассказала мне еще кое-что о себе и о Малу. Правда, я не услышал и не сумел увидеть ничего нового. Слишком много подобных историй я уже знал.
Малу первая стала встречаться с иностранцами. Сначала за хороший обед в шикарном ресторане или за роскошное платье. Потом – за деньги. Получив первые доллары от какого-то туриста, она запрыгала от радости и стала регулярно заниматься доходным промыслом. А потом надумала увлечь этим делом и Монику.
«Очень большая разница, – говорила она, – лечь с грубым и полумертвым от голода кубинским студентом, да хоть и с преподавателем, тоже голодным, к тому же женатым, который задаром хочет урвать кусок радости, или с иностранцем, который дает доллары, чтобы жить и веселиться и, главное, ни от кого не зависеть». Малу облизнула губы и продолжала: «На что ты будешь жить? На деньжата, которые тебе мамочка подкинет, когда ей вздумается? На зарплатку паршивой служащей? Ведь тебе все равно не закончить университета, а если и закончишь, будешь иметь ту же самую зарплатку. У меня есть знакомая в нашей округе, Гладис, – она на это пошла, и теперь живет, как принцесса, и все имеет».
Моника не отвечала.
«А если выйдешь замуж за кубинца-голодранца, чего от него ждать? Будешь рожать ему детей, стирать штаны, ездить на работу и с работы на двухколесном драндулете, а по субботам смотреть идиотские телесериалы. А потом – греть друг друга, если с гороха да риса сил хватит. Нет, подружка, такая жизнь не по мне. Лучше пойду с солидным иностранцем, который поможет мне забыть всю эту мерзость и будет давать доллары, доллары». – «Иностранцы тоже мерзость», – покачала головой Моника. «Если и так, то ведь с ними не век жить». Малу взяла Монику за руки. «Посмотри, как нуждается твоя бабушка. Ведь на ее пенсию ноги протянешь, а твой папа – паразит – посылает ей всего несколько жалких песо к Пасхе да к Сан-Хуану».
– Твоя бабушка? – прервал я Монику.
– Бабушка по отцовской линии, – ответила она и продолжала рассказ.
Моника тогда не приняла предложение Малу, но как-то вечером побывала с подругой на дорогой дискотеке, куда их пригласил Ханс, любовник Лу. Там она познакомилась с одним испанским импресарио, с которым немного погодя стала жить. Позже, когда испанец уехал, появились другие иностранцы, как правило, люди обеспеченные. Бедной Малу никогда так крупно не везло, как Монике.
– А семья Малу, твоя семья, мать – как на это смотрели? – этот вопрос задал не я, жилищный обменщик, а упертый моралист, у которого слишком живо работало левое (рассудочное) полушарие. Не мешало бы по-уменьшить его активность.
– Смотрели на что?
– На то, что вы хинетерите.
– Я не хинетерю.
– Да, просто гуляешь с иностранцами.
Моника пригубила ром и на минуту задумалась.
– Лу – сирота, а ее старшая сестра – ненормальная истеричка. Я – единственная дочь, нет у меня ни братьев с сестрами, ни теть с дядьями. Бабушка живет далеко, и вижу я ее очень редко. – Моника запнулась и нехотя добавила: – А мать живет отдельно, думает только о себе. Я для нее не существую, дочь – kaput… Она…
– Тебе не грустно жить без любви? – снова вырвался у меня идиотский вопрос, и мне вспомнились мои дочки. Моралист никак не мог заткнуться.
– Любовь, ха-ха, любовь… – пропела она, пародируя популярную песенку. – Любовь здесь не существует. Она где-то в другом месте.
– Где?
– Ты как настырный учитель истории. Тебе всегда нужна точность. Как, когда, где, почему? Не знаю, где она – на небесах, на другой планете. Где-нибудь у эскимосов, но не в этих джунглях с хищными рыбами, где большая жрет среднюю, а средняя – маленькую рыбешку. У них только одна любовь – к собственной утробе.
– Правильнее было бы говорить о рыбах в море, а о зверях – в джунглях.
– Нет, о рыбах в джунглях. Море, оно всегда прекрасное, прозрачное. Джунгли – мрачные, темные. Мы живем в джунглях.
Страшные вещи надо пережить, чтобы так думать. Вещи, о которых она мне никогда не рассказывала, а я и не расспрашивал. Это теперь мне все ясно, но тогда я легкомысленно заметил, усмехнувшись:
– Не могу понять, как это ты, бедная беззащитная девочка, ухитряешься жить в темных джунглях.
– Да пошел ты…
Не обратив внимания на лаконичную отповедь, я привлек ее к себе. Какая у нее была нежная бархатистая кожа, а большие зеленые глаза сверкали, как изумруды в раскрытом сундуке с драгоценными камнями. Как она была хороша. Как меня к ней тянуло. Любил ли я ее? Да, любил. Сейчас я это точно знаю. Я ее очень любил, хотя порой у нас были маленькие стычки из-за моего несносного характера.
– Ты не обижайся, – говорил я. – Любовь все-таки существует, ведь я же люблю тебя.
– Лгун, – в ее голосе слышались и радость, и сомнение.
– Нет, я тебя очень люблю. Просто ты этого не знаешь.
– Лгун, – повторила она, обняла меня и поцеловала так крепко, словно прощалась навсегда.
Моника возвращается на балкон и с удовольствием подставляет лицо под свежий ветерок, дующий с берега. Солнце жарит еще не сильно. Пройдет несколько недель, и космический лучник обрушит на Гавану тучи огненных стрел, а люди станут обливаться потом и проклинать страшную жару. Таково здешнее солнце. Всем известно, что солнце на Кубе совсем не такое, как во Франции, в России или Новой Зеландии.
