Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь
— Я тоже, хотя это нелегко, — удобно устраиваясь за журнальным столиком, согласилась она. — Потому что вы… ты… давите на меня своим авторитетом. Телевидение, фотографии в газетах, книги. Может быть, я преувеличиваю, но всегда хотелось уйти от разговора с вами. Такой известный человек, — она засмеялась, затем хитро подмигнула. — А сегодня решила плюнуть на все. Тем более что на моем небосклоне тоже не все гладко, а в руках у вас мой любимый абрикосовый «Амаретто». Да и познакомиться поближе с интересным человеком, послушать умные речи, выпадает не каждый день.
— Замучили семейные проблемы, — поддержал я рассуждения девушки солидарным хохотком.
Из груди теплом ее присутствия быстро вытеснялись остатки седого одиночества, неуверенности. Опустившись в кресло, я открутил пробку с плоской бутылки с «Амаретто», щедро налил плотно–масленную жидкость прямо в фужеры.
— Сейчас мы их размочим, хотя в оценке моей писательской деятельности и связанного с ней авторитета, ты, конечно, преувеличиваешь. Не так страшен черт, как его малюют. Как ты считаешь? Или я еще не убедил поведением загнанного в угол обстоятельствами человека? Надеюсь, временно загнанного.
— Чувствую себя еще не в своей тарелке, — призналась она. — Но вижу, что состояние это, как и у вас, временное.
Я поднял фужер. Если все, что говорила девушка о неловкости при встрече со мной и до нынешнего дня, правда, то ее выдержке можно позавидовать. За время разговора на прекрасном лице не дрогнула ни одна черточка, плавные скольжения рук тоже не выдавали внутреннего волнения. Разве что коленки то соединялись, то разбегались в стороны. Их движения вызывали больше сексуальную похоть, нежели мысли о скованности девушки.
— Итак, сударыня, за знакомство и за наступающий Новый год, — придав голосу некую торжественность, начал я. — Очень рад, что не обошла стороной мое жилище, в котором годами правили бал лишь герои моих книг.
— И герои книг других писателей, — следуя примеру, закончила напыщенное выступление девушка. — У вас… у тебя, их так много. Наверное, больше тысячи томов. Вы их все прочитали?
— Да, здесь то, что отвечает духовным запросам: Бунин, Достоевский, Ремарк, Набоков, Фицджеральд… Толстого Льва Николаевича, сколько ни перечитываю, усваиваю с трудом. Громоздок. Видимо, не дозрел до мышления глобальными масштабами. А вот Чехов, хоть и тонок, но понятен. Так же и Набоков. Здесь ты видишь сотую часть прочитанного…
Мысль о том, что понесло, что плотно уселся на любимого конька, заставила прикусить язык. Я мог часами рассуждать на подобные темы, не замечая сидящих напротив собеседниц, среди которых попадались экземпляры, достойные играть главные роли в Голливуде, не обращая внимания на откровенно скучающий вид, даже зевоту. В общем, до утра. А на зорьке напоить горячим чаем, скорее всего, в знак благодарности за то, что меня терпели, и проводить на первый троллейбус, так и не ответив на зовущие поначалу взгляды, не прикоснувшись губами к припухшим губам, не притронувшись к округлой, пышной или маленькой — какая разница — груди. Такое со мной случалось довольно таки часто. Поэтому с усилием оторвав глаза от сосредоточенного лба девушки, я поспешно протянул фужер навстречу ее фужеру, и закруглился:
— От чтива и графомании я избавлялся сразу. Закончим на этом, иначе меня не остановить. Соскучился, забыл, что время разглагольствований давно позади. Людям не до книг, пришла пора действий. Так выпьем за этот, будь он проклят, прыщавый переходный возраст. Может быть, когда–нибудь придет и наш черед. «Как старым винам…».
— Но почему, мне интересно, — запротестовала, было, девушка.
Но я опрокидывал фужер в открытый рот. Она с сожалением вздохнула, взмахнула ресницами. Выпила до дна.
Не знаю, как у кого у меня лично ликер на водку шел неплохо. Наступало эдакое вяло расслабленное состояние, когда не хотелось шевелить ни одной частью тела. И специфический привкус абрикосовых косточек во рту. Кайф. Я откинулся на спинку кресла, лениво посмотрел в сторону девушки. Щеки еще больше порозовели, пухлые губы влажно заблестели. Наверное, сейчас они были липкими. Так и есть. Девушка с трудом расклеила их, чтобы всунуть в образовавшуюся щель длинный мундштук сигареты, выдернутой из пачки «Морэ». Пересилив вялость, я чиркнул спичкой.
— Это ничего, что я курю? — выпуская дым тугой струей, спросила она.
— Ты думаешь, что мне впервые довелось присутствовать при подобном эксперименте? — усмехнулся я.
Она понимающе засмеялась. Глаза заискрились, словно в почерневшие уголья затухающего костра подбросили охапку хвороста.
— Да, со мной впервые.
Я откровенно залюбовался игрой света и теней в огромных черных зрачках. О, эта женщина и мертвого поднимет из могилы. Кажется, она догадалась, о чем я подумал. Смущенно потупив взор, сбила нарост на сигарете в пепельницу:
— Давай выпьем, а? Уж пить, так пить, сказал котенок, когда несли его топить.
— Давай. Кстати, тебе нравится эта музыка? — вспомнил я, наконец, о тихо цокающем магнитофоне. — Ты можешь, переставит кассету. Внизу их штук двадцать.
Она взяла фужер, снова выпила вино до дна и после долгой паузы повернулась ко мне:
— Сейчас…. Поймаю душевное и физическое равновесие, и тогда ты меня не узнаешь.
— Я и так от тебя без ума. Боюсь, что это всего лишь сон. Вот проснусь, и ты исчезнешь.
— Прошу, не надо банальных комплементов, — она немного наклонилась вперед, сложила ладони ласточкой перед высокой грудью. — Ты умный, ты можешь придумать, что–то поновей.
— Но любовь стара как мир. Вряд ли люди найдут ей замену. Грубым словам, ее определяющим, тоже.
— Замены искать не надо. Любовь прекрасна и непреходяща как тот же самый вечный мир, — глаза у девушки то сужались, то распахивались до тонких бровей, до висков. Я чувствовал, что тону в них пчелой в меде. — В настоящий момент твоими устами говорит вино. Оно разбудило воображение. Я колдунья, я знаю все. Видела, что нравлюсь тебе. Но трезвого я бы тебя не взяла, потому что ты сильный. Так и осталась бы в памяти просто красивой девушкой. Сейчас же возьму тебя как…
— …как других, — хрипло выдавил я, вдруг ясно осознав серьезность положения, в которое попал. Она действительно оказалась ведьмой. — Как других…
Дыханье учащалось с каждой секундой, голова начала покруживаться. Чтобы избежать затягивающего звездного водоворота в черных зрачках — омутах, необходимо было перевести взгляд хотя бы на книжные полки, на туго обтягивающий округлые груди тонкой вязки свитер, наконец. Переключить внимание, сбить нарастающее внутреннее напряжение. Но воля ослабла от почти недельной пьянки, от переживаний за потерянные деньги, от переросшего в физическое недомогание одиночества. О, это проклятое ощущение пустоты вокруг. Ведь одиночество прекрасно только тогда, когда к нему стремишься сознательно. А я всю жизнь мечтал о крепкой семье. Чтобы как–то загасить поднимающуюся снизу волну необъяснимого страха, я сделал последнюю попытку привести в замешательство саму девушку неожиданным для нее вопросом. Уголки разума еще контролировали внезапно возникшую ситуацию:
— Ты замужем?
— Да. Но к чему ты задал этот глупый вопрос?
На секунду звездная круговерть переместилась в глубину черных бездонных омутов. Этого мгновения хватило, чтобы я перевел дыхание. Выстрел одной из не поддавшихся замешательству мыслей достиг цели. Теперь нужно было срочно сделать очередной шаг — закрепить успех.
— Сам не знаю, — лихорадочно осматриваясь вокруг, соврал я. Наконец взгляд зацепился за все тот же магнитофон. Видимо, потому что он оказался в комнате единственным существом, соломинкой, подброшенной судьбой. — Наверное, из ревности. Посмотрел на магнитофон и подумал, что ты часто танцуешь перед мужем, словно перед шейхом, арабские танцы. Танец живота, или как его там…
Она вперила в меня жесткий взгляд. Теперь ей предстояло начинать все сначала. Или встать и уйти, чему я несказанно обрадовался бы. Я понял все. Она была ведьмой, пираньей. Есть такая порода среди людей — губители душ.
Однажды, несколько лет назад, я познакомился в клубе после тридцати с типичной представительницей этой породы. Она не нравилась мне — длинное худое лицо, закрытые очками, близорукие глаза, очень маленькие груди. Но ниже фигура была бесподобной. Мягкий поджарый живот словно втыкался в аккуратную кругленькую попку. Длинные, как у Венеры Милосской ноги с не комковатыми, а миндалевидными полными икрами. В постели она вела себя рыбой на сковороде, но не молча принимающей смерть, а стонущей, охающей, визжащей, кусающей плечи, руки, подушку. Все, что попадалось в жадный рот. С этими сладострастными звуками она тоже умирала, отдаваясь без остатка, до обильного горячего пота, чтобы через час–два, в крайнем случае, на другой день, возродиться снова подгребающей под себя любовь всеми частями тела. Если ко всему прибавить скрипящую от чистоты гладкую кожу промытого дважды в день здорового организма, меняющиеся чуть ли не ежеминутно прозрачные французские трусики, сверкающие белизной накрахмаленные платочки, то картина была бы почти полной. Но она все равно не нравилась. Она чем–то отталкивала. Непонятным, несмотря на идеально–радостную свежесть облика. А когда рассказала, что муж удавился, то возникло непреодолимое желание немедленно порвать, прекратить так редко возникающие с другими женщинами, и потому особенно желанные, любовные игры. Это оказалось невозможным. Заметив возрастающее с каждой встречей мое к ней отчуждение, она опередила дальнейший ход событий, превратила долгожданную развязку в кошмар для меня и в триумф для себя. Сначала призналась, что муж повесился из–за любовника, ее начальника, с которым застал в складе, где она работала заведующей. И что начальник до сих пор не оставляет ее в покое. На откровение я равнодушно пожал плечами. И все–таки едва заметный след от признания остался. Подумалось, что я у нее не один. Ну да, с таким темпераментом…. Это был первый слабый удар по мужскому самолюбию. Затем рассказала о шофере, привозившем товар в склад. Какие у него длинные трусы и волосатые ноги. Подробности преподносились как бы между делом, походя. Мол, для нее я все равно остаюсь единственным мужчиной, которому никогда не изменит. И не жалела себя в постели, предавалась любви до полного изнеможения, чередуя минет с сотней не знакомых ранее индийских поз. С каждой встречей она наращивала обороты. Шофера сменил молодой красивый парень, рассуждения о том, как хорошо, наверное, сношаться на коврах, тюках с тряпками, технической ватой, которой забит склад. Иной раз раскинешься на них…. Последовало предложение прийти как–нибудь после обеда и попробовать. Для разнообразия. Или раком. Закрыть конторку, опереться о стол. Можно сесть на него, задрать ноги на плечи. Высота позволяет. А за стенами пусть пашут кладовщики с грузчиками. Кайф. От всего я отмахивался руками и ногами, гнал мысли прочь. Но они обволакивали, словно ватой из ее тюков. Вскоре она пришла позже обычного и ушла раньше, сославшись на нездоровье. Потом вообще исчезла на неделю, чего со времени знакомства, а прошло месяца два, никогда не было. И я вдруг запаниковал. Грудь опалил умело разведенный костер невыносимой ревности. Начало казаться, что она занимается любовью с утра до вечера, что я не мужчина, коли не смог удовлетворить ее потребностей. Какую женщину упустил! Ведь не бревно, которое сношаешь, а оно смотрит вверх и думает о том, что потолки небеленые. Стал названивать на склад чуть ли не по двадцать раз на дню, встречать после работы на проходной. Поначалу отвечала по телефону, и выбегала из ворот. Потом трубка принялась верещать голосом ее подруги, неприязненным, а сама пропадать в неизвестном направлении. Я бросился на квартиру к ней. Но дверь не открыли даже двое ее сыновей, до этого относившиеся с огромной симпатией. Дошло до того, что, поймав, наконец–то, пиранью на середине центрального многолюдного проспекта, я закричал:
