Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь
Рука сама потянулась к бутылке с водкой. В груди вызревал тугой комок злости. На себя, на нее. Опрокинув фужер в рот, я приготовился оттолкнуть ее, выгнать вон, чтобы не дать трясине затянуть глубже, когда вдруг услышал тихую, почти шепотом произнесенную просьбу:
— Налей и мне. Все равно чего — вина или водки.
На миг я замер. Потом почувствовал, как злорадный оскал покривил губы. Ах, вон оно что! Ты, оказывается, тоже слабая, тебе тоже необходимо забыться, уйти от реальности в иллюзии. Ну что же, я к твоим услугам. Я накачаю тебя до бесчувствия, а после рассмотрю пьяное безобразное лицо поближе. Может быть, это зрелище остудит раскаленное жало не любви, нет — ревности. Светлая незапятнанная любовь вспыхивает только в молодости. В зрелом возрасте все предельно ясно. Представляешь шлейфы любовников, понимаешь похотливые взгляды. Как орехи щелкаешь огромные коробы вранья, в которых правде совсем не остается места. Ну что же, дай Бог, чтобы на этот раз мне повезло. Я налил полный фужер водки и всунул в руку девушки. Она подняла голову, откинула волосы с лица, привычно выпила дна. Затем встала, села на колени, обняла за плечи:
— Не возражаешь, если останусь у тебя до утра? Домой в таком виде появляться нельзя. Муж еще поймет, а свекруха со свекором… Туземкой обзывают, иноверкой.
— Прими православную веру.
— Думала об этом. Детей покрестила, а сама… Мусульманская вера очень крепка. Но я решусь. В Узбекистан дорога заказана. Там никого, ни родителей, ни родственников. А Россия велика и великодушна. Здесь мой добрый дом.
— Да, в Узбекистане сейчас неспокойно.
— Не то слово. Впрочем, хватит, это мои проблемы, — она вскинула голову, озорно подмигнула. — Что там упирается в бедро, а?
Смущенно хмыкнув, я сунул руку под резинку на ее трусиках. Попка была гладкой и упругой. Злость почти мгновенно уступила место страсти. Девушка негромко застонала. Гибкие пальцы пробежались по ширинке на моих штанах, плотно обхватили головку члена:
— О-о, какой… Я хочу на него сесть.
— Я тоже… хочу…
Пока расстегивал ремень на брюках, она одним движением сняла с себя последнюю одежду. Обхватив ее за тонкую влажную талию и подражая ее далеким предкам, сажавшим врагов на кол, я с силой вонзил член во влагалище. Она изогнула спину, попыталась встать, но я еще резче вошел в нее, головкой загоняя твердую шейку матки вглубь закостеневшего тела. Это движение проделывал до тех пор, пока не уперся в рыхлую, податливую преграду. Девушка исходила горячим соком, липкими ручейками потекшим по моим половым органам. Она извивалась, стонала, охала, стараясь оторвать от моего лобка моментально вспотевший зад. Но я цепко держал ее за талию. Разумом завладело единственное желание — утвердить себя, доказать мужское преимущество, данную природой высоту положения. Да, я мужчина, я выше тебя, женщина. Разве ты не чувствуешь? А потом отпихнуть от себя, как ненужную вещь, разрешив лишь одно — облизать своими чистенькими трусами мой медленно сникающий член.
Я долго не мог кончить, а когда яйца наконец–то разрядились похожим на артиллерийский, сперматозоидным залпом, девушка была близка к истерике. С растрепанных губ на пол падали капли слюны, волосы спутались, превратились в разметанную вихрем бесформенную копну. Она обмякла. Откинувшись назад, последним усилием воли обняла за мокрую от пота шею и поцеловала:
— Спасибо, милый. Никогда не было так хорошо…
Господи, сколько же нужно терзать женщину, чтобы отобрать у нее все силы, чтобы она сползла к моим ногам, вялыми движениями длинных пальцев подцепила свои трусики и облизала ими мой поседевший от половых извержений, превратившийся в тряпичную куколку, фаллос. Положив голову на колени, надолго замерла. Позже я довел ее до постели, разделся сам и провалился в глубокий без сновидений полуобморок.
Утром она ушла. Я сгреб со столика остатки пиршества, отнес на кухню. Тело было необыкновенно легким, будто вчера вечером долго парился в бане. Но я знал, что отходняк все равно накроет. Поэтому торопился прибрать в комнате, установить елку и принять душ.
Вечером пришла Людмила. Три дня я трясся как в лихорадке, обливаясь липким потом, кроя матом пьянку, друзей и проклятое одиночество. Тысячу раз напоминал Людмиле, чтобы она переходила ко мне жить. Но ей удобнее посещать меня два раза в неделю, нежели каждодневно мыть, стирать, зашивать и готовить. Может быть, понимала, что вряд ли долго бы выдержал молчаливое упрямство, несусветную лень, что все равно когда–нибудь выгнал бы. Может быть. Но я так устал от раскладов, что, кажется, уже все равно, кто оказался бы рядом. Лишь бы живая душа…
Через три дня я поднялся с постели как после тяжелой болезни, похлебал жиденький навар от пакетного супчика и поплелся на базар. Денег оставалось едва на раскрутку. Людмила поехала к себе домой, как всегда молчаливая, ушедшая в свои мысли. Мебель в ее комнате состояла из старого полу развалившегося серванта, такого же письменного стола, кривоногого стула и гремящего танком дореволюционного холодильника с дверцей, закрывающейся пинком ботинка. Кровать купил я. До этого она спала чуть ли не на поставленных друг на друга древних чемоданах. Позже приволок старенький черно–белый телевизор, купил кое–что из вещей, потому что одежды у нее тоже не было. Впрочем, для нее это не было главным. Однажды не выдержал и закричал:
— Но что же тогда главное! Объясни, что ты считаешь главным? С обувной фабрики гонят, потому что тормозишь работу всей бригады, дома стирает, варит, убирает старуха — мать. В магазин за хлебом не ходишь. Годами носишь одни и те же вещи, которые любой нормальный человек давно бы выбросил на свалку. В комнате беспорядок, мебели никакой. На что ты тратишь пусть мизерную, но зарплату? Ты получаешь деньги и вместо того, чтобы что–то приобрести, бежишь с сыном за пирожными с морожеными. А потом снова садишься на материнскую шею. И это в тридцать шесть лет! Твои ровесницы имеют пусть не машины, но достаток в доме. На одинаковую с твоей зарплату. Где у тебя совесть и что для тебя главное?
Людмила долго кусала губы, упрямо угиная шею. Длинные, крупными кольцами, черные волосы закрывали половину правильного, кукольного лица. Наконец, подняв яркие серо–голубые глаза, тихо сказала:
— Я родилась и выросла в коммуналке. Отец пьет всю жизнь. Когда мы — брат, я и сестра — были маленькими, он еще как–то кормил, обувал и одевал нас. Сейчас вообще не дает ни копейки. Все пропивает. В коммунальной квартире, старайся, — не старайся, порядка и чистоты никогда не будет. Зачем же тратить последние силы. Здоровье у меня и без того слабое. А сын одет, накормлен.
— Он не учится, в дневнике полно двоек.
— Я женщина, одной трудно справиться.
— Как же другие матери — одиночки справляются? В квартирах чисто, уютно.
— Лучше быть бедной, но свободной от всего. В конце концов, у них свои проблемы. Для меня это не главное…
— Но что тогда главное? Что!!!
Автобус выплюнул меня на площади перед собором, золотые луковки которого были укрыты строительными лесами. Кран высоко задрал сверкающий на зимнем солнце православный крест, намереваясь опустить его на макушку центрального купола. Народ с любопытством следил за работой монтажников–высотников, забывая о кошельках, сумочках, разложенном на ящиках товаре. Это обстоятельство было на руку алкашам, бродягам и прочей, одетой в отрепья, публике. Но Ростов — город богатый. Подумаешь, украли чебака или курицу. Криков о помощи слышно не было. Изредка, какая бабка, мужик, всплеснут руками, пробормочут что–то под нос, и снова уставятся на крест. Не каждый день подобное узреешь.
Проскочив толпу увешанных колбасой хохлов, я занял свое законное место. Данко с Аркашей раскручивали первых клиентов. Наконец, цыган рассчитался, направился ко мне:
— Ну, как, писатель, отошел от пьянки?
— Отхожу, — буркнул я. — Ноги вроде уже не трясутся.
— А руки? Ноги — это херня, главное, чтобы руки не дрожали, понимаешь?
— Понимаю, буду стараться.
— Тебя тут один поэт спрашивал. Тоже весь синий. Наверное, похмелиться хотел. Я сказал, что тебя уже дней десять нет. Он занял сто рублей и подался сдавать бутылки.
Я полез в карман за деньгами, но Данко жестом остановил:
— Не надо, это мелочи. Ты лучше скажи, надолго завязал?
— Не знаю, — честно признался я. — В голове пронеслась мысль о том, что впереди Рождество, а там старый Новый год. Сколько праздников понапридумывали, работать совершенно некогда. — Буду держаться до последнего.
— Ну, давай, держись. Ушами только не хлопай. Толстопуза кинули за тысячу долларов. Пошел с купцами, дурак, в машину, они пушку наставили, отобрали баксы и смайнали. Теперь Толстопузу надо раскручиваться по новой. Бегал по базару, бабки занимал. А так все спокойно. Менты, правда, наглеть начинают, деньгу вышибают. Мух не лови, гляди в оба.
