Владимир Романовский - Богатая белая стерва
С сороками долларов в кармане я появился в квартире пианиста сразу после школы.
Угадайте, что было дальше! Мужик оказался абсолютно беспомощным. Даже тогда я это понял. Он играл все вещи подряд совершенно одинаково — в такой, знаете, непритязательной, поверхностной манере, гладил клавиши. Время от времени его возбуждало собственное исполнение, и тогда он повторял один и тот же пассаж три или четыре раза, восхищаясь. Его основной внутренний ритм был очень примитивен, а его квартира — жуткая, гнусная дыра, наполненная влажным воздухом с запахами гниющей еды и немытого тела. Пианино у него было — ямаха, джазовое, тренькающее, но в хорошем состоянии. Он понятия не имел, как нужно давать уроки, и поэтому он просто показал мне, как он сам играет, а затем потребовал, чтобы я сыграл для него какую-нибудь песню, чтобы ему было видно, в чем состоят мои ошибки. Я сделал так, как он просил. Он действительно указал мне на некоторые ошибки. Я снова что-то сыграл. Он оскорбил меня и моих родителей. Он приложился к большой ромовой бутыли, велел мне отойти от инструмента и заверил меня, что теперь-то он действительно мне покажет, как нужно играть на самом деле.
Помню, он говорил специальным хрипловатым тоном, будто тайну великую открывал — Ты должен войти в настроение, пацан. Ты должен почувствовать настроение своими маленькими костями. Нужно почувствовать блюз, брат, и потом слушать свой собственный ритм, тот, что внутри твоего пацанского маленького сердца, и потом отрастить себе большой [непеч.].
И так далее. Ну, последнее он не высказал вслух, это я добавил от себя. В любом случае — это был обыкновенный и очень старый треп, которым балуются все бесталанные, плохо обученные ремесленники во всем мире, только белые говорят в таких случаях — чувство, в то время как черные обязательно упоминают ритм.
И все-таки урок не пропал даром. Наблюдая за тем, как старый шарлатан мучает инструмент, я заметил и запомнил несколько трюков которые, думал я, я попробую сам, как только приду домой. В виде выстрела под занавес он объяснил мне, что белых слушать не нужно. Никогда. Хонки, сказал он, ничего не понимают в музыке потому что у них нет сердца (т. е. того самого органа, по его словам, в котором и зарождается ритм, а все остальное исходит от души, которой у белых тоже нет).
Месяц спустя, по наитию, я зашел в Замковые Записи на Лафайетт. Мне наконец повезло. На большом рекламном экране играли видеозапись начинающего, очень молодого, но быстро поднимающегося ввысь звездного пианиста. Лет тринадцать ему было.
Думаю, это просто удача, что у меня такой характер — я никогда ничего не принимаю как должное. Маленький [непеч. ] играл какой-то опус Шуберта. Торс его ходил спиралью, а на абсурдно уродливом лице застыла неприятная гримаса, которая по задумке должна была, очевидно, передать зрителю, что исполнитель находился либо в дичайшем приступе боли, либо на грани оргазма. Один раз до этого я видел, как мой брат занимается онанизмом, и было похоже. Благодаря врожденному скептицизму я ни на секунду не предположил, что именно так должны себя вести за клавиатурой пианисты. Мне было лет пять или шесть, когда я видел черно-белый фильм, в котором главный герой играл, уж не помню, что именно, какой-то декоративный опус восемнадцатого столетия, и я, помню, восхитился, по наивности — а может, из-за детской мудрости, позой и осанкой актера — прямая спина, прямая шея, глаза едва смотрят на клавиатуру. Достойно и элегантно.
Пошло и дешево сделана была видеозапись, но тот, кто ее сделал иногда (реже, чем мне хотелось) обращал внимание камеры на собственно технику исполнения. Таким образом, несмотря на серию неуместных крупных планов и претенциозных углов, мне показалось, что я что-то там для себя ухватил. Я спросил бледную прыщавую девушку за кассой что именно там играют, и она посмотрела на меня будто я только что прибыл с Малой Медведицы и рассчитывал вселиться к ней в квартиру, а потом сказала, что не уверена. Она позвала кого-то по имени Зак, и этот Зак, с кольцами в носу и бровях и японскими татуированными символами по всему лицу и шее, притащился вперевалочку и некоторое время потратил на осознавание ситуации. В конце концов он остановил запись, вынул ленту, и стал изучать наклейку. Он нашел обложку и изучил ее тоже. Он сказал мне, что играет ужасно знаменитый русский пацан. Он чрезвычайно удивился, когда понял, что я интересуюсь именно композитором и названием опуса, а не пацаном и не русскими. Он назвал три разных имени, глупо и пошло сострил, сообщил мне, что запись можно купить в связи с распродажей за восемьдесят процентов от изначальной цены, и в конце концов отошел к звонящему телефону.
Придя домой, я попросил у своего брата двадцать долларов в долг, обещая, что буду экономить на ланчевых деньгах и расплачусь при первой возможности. Он сказал, с процентами. Я спросил, с какими. Он сказал, сорок долларов через два месяца. Дамы и господа, пожалуйста поймите — выбора у меня не было. Я принял его условия. Альтернативные методы добывания искомой суммы казались, да и были наверное, слишком рискованными для человека, берегущего себя для будущих великих свершений.
В тот вечер я терпеливо ждал, пока вся семья не уйдет спать. Мама очень меня обязала, уйдя в спальню рано, но папа уснул на диване перед телевизором, как он часто делал, так что мне пришлось пошуметь в гостиной. Он проснулся, наорал меня за шум, встал, и удалился в спальню, еще раз выйдя, чтобы забрать очки, и потом еще раз, чтобы пописать. Я подождал еще минут сорок. Было два часа пополуночи. Я выволок мою клавиатуру в гостиную, загнал пленку в плейер, и начал смотреть и слушать. К шести утра я обнаружил, что могу сыграть весь шубертовский опус — за исключением басовых нот, которых не было в моей клавиатуре.
VI.…На аэропортовом автобусе он доехал до метро, а на метро до Манхаттана. У него не было ни связей, ни планов, ни денег, помимо семидесяти долларов, которые он заработал за смену, предварительно дав хозяину девяносто. Нужно было выпить, и нужна была приятная атмосфера. Комбинация этих двух факторов привела его в небольшой пиано-бар с задернутыми занавесями на окнах, на юго-западной кромке Челси.
Было десять часов вечера. Посетителей было мало. Пианист, подвизавшийся обычно в этом баре, уяснив, что много на чай ему сегодня не дадут, ушел домой — там у него, видимо, были более интересные дела.
Юджин попросил виски, пригубил, поставил стакан на стойку и стал сворачивать и разворачивать сделанную из повторного использования бумаги салфетку, почесывая время от времени бровь и пытаясь собраться с мыслями. Приняв решение, он перегнулся через стойку и помахал бармену рукой.
— Слушай, — сказал он вежливо. — Не возражаешь, если я поиграю немного? На пианино?
Бармен взглянул на него будто в первый раз.
— А ты умеешь?
— Ага.
— Хмм. А ты какую музыку играешь?
— Любую.
Бармен ухмыльнулся скептически.
— Так-таки любую?
— Да.
— Ладно, — сказал бармен, прищурившись и разглядывая Юджина. Он хмыкнул. — Любую, а? О фортепианном концерте Шуманна, к примеру, слышал?
— Вроде да.
— Вроде? Хмм, — бармен пожал плечами, закатил глаза и отошел лениво, не видя смысла в дальнейшем разговоре.
Пока он обслуживал жирную с хриплым голосом лесбиянку в хаки, которая желала мартини, смешанный в точности с ее представлениями об этом напитке и никак иначе, Юджин соскочил со стула, запрыгнул на возвышение, на котором стояло пианино, и поднял крышку.
Не Стайнуэй, конечно. И, как все незнакомые инструменты, по началу этот инструмент решил оказать сопротивление новому хозяину. Первые пять тактов, хотя и заставили бармена оглянуться и строго посмотреть в сторону играющего, звучали совершенно механически. Юджин сжал зубы. Нельзя было терять времени — его целью было произвести впечатление, пока хозяин следит. Он собрался. Ля в третьей октаве нуждалось в настройке. Юджин сходу поменял тональность. Минуты две спустя он почувствовал, что все в порядке — инструмент начал подчиняться. Музыка полилась свободно, расплываясь по помещению, вибрируя, изменяя структуру пространства. Толстая лесбиянка все еще не была удовлетворена консистенцией своего мартини. Два других клиента — мужчина и женщина, за пятьдесят — не обращали внимания на музыку, им было все равно. Но бармен был поражен.
Юджин игнорирует этот эпизод и этого человека в своем дневнике. Чтобы не сойти с ума в равнодушном окружении, художник время от времени прибегает к неблагодарности как к способу существования. Так надо. Иногда просто выбора нет.
Бармен этот был мелочным, мстительным, скуповатым, плохо образованным, чудовищно закомплексованным и часто трусливым человеком, но была у него в жизни одна страсть — музыка. Он нанял Юджина, чтобы тот играл три вечера каждую неделю, и две недели спустя нашел ему вторую работу в другом пиано-баре (гораздо приличнее, чем его собственный, на Верхнем Ист Сайде). Он понимал, что профессионализм Юджина находится пока что в зачаточном состоянии. Он давал Юджину советы, которые тот намеренно игнорировал. В вечера, когда клиентов было мало, он сам добавлял несколько купюр в чашу на верхней крышке пианино, когда Юджин уходил на перерыв. Он нашел Юджину неплохую квартиру, лучше той, что была раньше, и не его вина, что, когда доход Юджина вдруг упал, а плата за квартиру поднялась, начинающий амбициозный пианист вынужден был взять себе руммейта.
