Александр Гольдштейн - Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики
Чуть веселей становятся речи в приближении более изощренного кушания, прибереженного на десерт этими пылкими людьми (все тем же неутомимым Дугиным прежде всего). Цель России — осуществить фундаментальную консервативную революцию; воссоздать духовную (она же и властвующая) элиту, которая бы опиралась на эзотерическое учение православия; совокупиться с Традицией в стиле Генона и его продолжателей. Сакральный мир Традиции с его инициатическими и гностическими ценностями, с его иерархией, с присущей ему трансцендентностью! — восклицают они, призывая воспрепятствовать пагубному отождествлению сверхличной глубинной Традиции с миром профанных — моральных, психологических, человеческих — ценностей. Можно вспомнить в этой связи и Павла Флоренского, который своим страстным подавленным шепотом, опуская восточные глаза долу, выражал нелюбовь к «сырости переживаний» и той человеческой плесени психологизма, что грозит исказить чистую музыку внеличного смысла, но это уже другая, огромная и особая проблематика.
Настоящая же незадача состоит в том, что за последние два с половиной столетия русская церковь утратила динамизм, а православие пропиталось масонско-протестантскими, сентиментальными, моралистическими испарениями, враждебными строгому эзотеризму и идее традиционалистской элиты. И только Ислам, сумевший пронести сквозь столетия незапятнанной свою душу, может помочь Православию в реставрации его едва тлеющего эзотеризма. Более того, исламские посвященные сгорают от нетерпения оказать эту помощь, но будут ли представители православной элиты достаточно сведущими, чтобы воспринять и усвоить сокровенное знание? Глубочайший смысл содружества фундаменталистских духовных правительств прозревал покойный аятолла Хомейни, предложивший бывшим руководителям Русского государства направить специалистов в Иран для изучения таких мистических авторов, как Ибн-Араби и Сухраварди. И, быть может, только в подобного рода эсхатологическом союзе состоит последний шанс для возрождения традиционной России.
Духовный империализм писателей дугинского немузыкального типа обладает распрямленной экспансией утопии, не способной ни увлечь, ни развлечь. Дети конца века, лубочные декаденты, опьяненные своей интеллектуальной вторичностью. Люди, испытывающие инфантильный оргазм в момент произнесения таких слов, как «элита» или «Клуб господ», что забавно с психоаналитической точки зрения. Но я не о том, я возвращаюсь к оставленной теме.
* * *Ни в одном из проектов российского возрожденья Империи (а «Евразия» — из них самый решительный и концептуальный) нет и намека на то, что жизнь в обновленной свирепой стране сохранит хоть немного веселия. Я уже не говорю о бунинской парчовой стерляди верхом на рысаках и резвых возлюбленных вперемежку с расстегаями. Кухмистерский набор казака Крючкова, усмехнулся в «Полях Елисейских» проницательный Василий Янковский. Ох, как он был не прав!
Железные скрепы геополитического фатума — это пожалуйста. «Органическая демократия», в которой можно угореть, задохнуться, тоже предлагается щедро. Ледяная империя с выпотрошенным традиционным нутром. Вместо него — сакральная Традиция, чье коллективное бессознательное смерти подобно, личной смерти по крайней мере. Обнаженный хирургический экспансионизм, новаторское великодержавное самообеспечение. Разомкнутый круг. Понимаю, как смешно это звучит.
Отрадно узнать, разумеется, что многие символические и оперативно-инициатические доктрины православного исихазма имеют почти точный эквивалент в суфийской практике ордена Накшбандийя, который, кстати, весьма распространен в исламских регионах Средней Азии (я раскавычил одну оптимистическую цитату). Можно будет поучиться этой практике под руководством дружественной элиты. А умения людей из ордена Мевлеви — накрывать на стол, создавать жилище — больше не понадобится. Как не понадобится и той жалости, что испытывал к галльским пашням и дедовским кровам Рутилий Намациан: законы старинных поэтик требуют кольцевого обрамления речи.
Из такого бодрого мира убегал земблянский король Карл-Ксаверий Возлюбленный. Он не желал отказаться от онхавского небоскреба и прыжков с парашютом. Но какой же спрос с короля, проигравшего свое королевство?
КОНЕЦ ОДНОГО ПАНТЕОНА
(постскриптум к вступлению)
Дамид. Как мог бы я не слышать грома, Тимокл? Но громыхает ли это Зевс, тебе лучше знать: ведь ты, по-видимому, пришел к нам от богов; впрочем, жители Крита рассказывают нам нечто другое; у них можно видеть могилу и столб с надписью, из которой ясно, что Зевс вряд ли будет громыхать, ибо он умер.
Лукиан. Зевс трагическийНа рассвете Александр выбежал на площадь обнаженным, прикрыв свою наготу лишь золотым поясом, держа в руках кривой нож и потрясая развевающимися волосами, как нищие одержимые жрецы Великой Матери. Он взобрался на какой-то высокий алтарь и стал произносить речь, поздравляя город со скорым приходом нового бога.
Лукиан. Александр, или ЛжепророкВ сплошной лихорадке израильских буден незамеченной миновала очередная годовщина упокоения Брежнева. Его эпоха продолжалась еще несколько лет. Душа усопшего не возжелала сразу смириться с той прощальной обителью, где несть ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная, а напоследок поочередно попробовала две оставшиеся в загашнике телесные оболочки, неправдоподобная бренность которых превзошла самые смелые ожидания, свидетельствуя об окончательном упадке витальных сил у старшего поколения руководителей сверхдержавы. Загробный архив уберег заключительный кадр: пергаментоликий Черненко — он уже не владел своим полумертвым телом, остатками мозга и костенеющим языком, — узнав о том, что Москва выполнила квартальный план по товарообороту, еле слышно прошелестел: «Это хорошо». Спустя два месяца его зарыли в шар земной — там, где всего круглей земля.
Дальше была спрессованная, как сценическая пауза, гулкая тишина. Потом — Чернобыль. Обвальный грохот Перестройки. Истошный вопль повергаемых титанов. Тихое повизгивание трогательно ютящейся по углам домашней нечисти. Коллективное поедание священных зверей. Сумерки кумиров. Изнеможение оракулов. И много другого произошло с общеизвестными результатами.
Социолог Шломо-Ноах Айзенштадт предложил рассматривать еврейскую историю как историю еврейских цивилизаций; с тем же основанием можно воспользоваться этой идеей применительно к советской истории. Ее циклы совпадали, как правило, с периодами правления главнейших социалистических кесарей, но случалось и так, что тот или иной период обнимал собой две или даже больше цивилизации. «Ты затонула, как Атлантида, Республика Ленина, юность моя», — тайно и горестно записал на старости лет Илья Сельвинский. Между прочим, ленинских республик было две, и поэт, безусловно, имел в виду вторую — нэповскую, а не военно-коммунистическую, нимало не совпадавшую с установками литературного конструктивизма. Переход от гражданской войны к гражданскому замирению означал не столько поэтапное продвижение русской революции, сколько возникновение новой российской цивилизации, чью краткосрочную и двусмысленную сущность живо учуяли отъедавшиеся после затяжной голодовки современники. Ибо оперялась кооперация. «Насыщайся, душа, аж до самой дизентерии!» — смеялся и плакал от радости этнограф Тан-Богораз, наблюдая раблезианское возрождение московской торговли. Несмотря на откровенно промежуточный характер нэпа, в нем была творческая концепция, несомненная и неиспользованная социальная перспектива — скорей цезаристско-муссолиниевского извода. Хрущевская оттепель, например, ни до чего подобного не доросла, хотя и в ней распускалось влажными ландышами свое, очень элементарное обаяние.
То было странное и обманчивое советское время, когда после нескольких десятилетий сплошного обморожения вдруг что-то начало таять, капать и осыпаться с монументов государственной доблести. Казалось, да так оно в дальнейшем и вышло, что серпом не будут больше орудовать с прежней прытью, а молот забил уже все гвозди и сваи в округе. Тогда на Заречной улице произошла весна, а в самом сердце столицы случилось другое удивительное событие — Международный фестиваль молодежи, который привел к короткому массовому нашествию веселых иностранцев, имевшему быстрые демографические последствия. В воздухе повеяло социализмом с человеческим лицом, и серо-голубая обложка журнала «Новый мир» внезапно перестала напоминать своей неброской цветовой гаммой шинели высоких чинов госбезопасности, но словно подчеркивала отныне сопричастность обновленному небу, в котором, как бы резвяся и играя, проплывали кудрявые облачка обещанных свыше реформ. Это было чудесное недоделанное время несколько сбившихся прицелов и потускневших значений базисных ампирных лексем. Порой представлялось, что, опьяненное надеждой, оно лишилось чего-то весомого и подлинного — качеств, столь характерных для предыдущей эпохи, ибо теперь власть то ссорилась с Китаем, то говорила о совместной с ним антиимпериалистической борьбе, набрасывалась на анекдотический роман Дудинцева, ругала пидарасов и абстракционистов, но зато в промежутке дозволяла музыку джаз, поэзию Евтушенко, выставку Пикассо, приглашала Ива Монтана петь «перед рабочей аудиторией» и сперва даже не вполне понимала, как ей следует поступать с теми, кто надумал публично читать стихи на «Маяке».
