Александр Гольдштейн - Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики
Александр Гольдштейн - Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики краткое содержание
Александр Гольдштейн
РАССТАВАНИЕ С НАРЦИССОМ
опыты поминальной риторики
© Автор фотографии — Б. Криштул
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга написана под знаком утраты: обширный цикл, или эон, русской литературы XX века от авангарда и социалистического реализма до соц-арта и концептуализма завершился, не оставив взамен ничего, кроме растерянности. Навряд ли она рассосется в короткие сроки, но анализ нынешнего кризиса и промежутка лишь попутно входит в задачу предлагаемых очерков. Погруженный в риторику некрологических церемоний, автор хотел бы исполнить поминальный обряд до конца и только затем возвратиться к настоящему и будущему, которые сейчас слились воедино. И по-прежнему слишком свежа земля на братской могиле разновременно исчерпанных смыслов, чтобы о них можно было забыть в одночасье. Потому моя книга — венок, мемориальное подношение, и хотя сами умершие подчас уверяют, что на могиле стоит кенотаф, а тела невредимы и спрятаны в еще более надежном месте, — они не правы, они ошибаются.
Ежегодно над русской словесностью разносится стон, что этой словесности нет в помине. То бурлаки, идущие бечевой и критической массой, заводят свою песнь у баржи, которую они не видят в упор, как брейгелевские слепые. Так мог бы кричать поедаемый тотем или выпавшая из страниц недотыкомка, когда б ее заперли и забыли в бескнижном пустом доме, где больше никто не плюет на обои. Современникам, это давно замечено, свойственно переживание неудачи, чувство, что литература не вытанцовывается, не лезет в открытую для нее настежь дверь; жалобный стон их понятен. Сегодня и он не звучит, не резонирует в густо набитом пространстве: никого в доме не заперли, не забыли, и вообще дом не пуст, а, напротив того, полон книг. Только проку от них — ни малейшего. Никогда еще русская литература не была так обильна, и еще никогда с такой силой не ощущалась ее израсходованность.
Но фатальная знаменательность происшедшего в первую очередь заключается в том, что литературный ряд, подтверждая школярские прописи, совместился с общественным, социальным, с госразвалом империи, будто они поджидали друг друга, чтобы выбежать из-под завалов парочкой и взявшись за руки, как благонравные ученики, у которых бог знает что на уме. Впрочем, они были вместе всегда, не изменив союзу и в смерти. Это была нарциссически собой упоенная, абсолютно самодостаточная литературная цивилизация, духовно исключительно интенсивная, которая в какой-то момент не смогла выдержать собственной красоты.
Я прикоснулся к избранным дням ее славы, иногда — для подтверждения и контраста — совершая дрейф на Запад. Памяти империи и литературы, нераздельных, как Нарцисс и его отражение, и умерших от непереносимой взаимной любви, посвящены эти очерки.
Расставание с аутически сосредоточенным и огражденным, несмотря на имперскость, Нарциссом русской литературной цивилизации XX века — эта пора уже наступила. Время определяется невероятной новизной обстоятельств, не успевших кристаллизоваться. Однако остались тела влюбленных обоего пола, по которым нежной поступью шествовал сын голубой нимфы, все так же безутешно девичье эхо, а красота, сохраненная чистым ручьем, извините, нетленна, ведь погибший Нарцисс просветляет свое вожделение.
Остается также добавить, что для меня принципиальным является место написания этой книги: Израиль, конкретно же Тель-Авив, город и дом у Средиземного моря — оно редко бывает холодным. Ты живешь на своей земле, которую раньше в глаза не видел, среди своих соплеменников, говорящих на языке, который уж точно не станет твоим. Понятно, что нынешняя твоя жизнь проходит в государстве, новейшая история коего, находящая подтверждение и оправдание в истории древней, образует длинную цепь хорошо известных неразрешимых парадоксов. Литературная империя прошлой жизни и более привычного для тебя языка иногда видится отсюда экзотичнее заоконной пальмы, с которой давно сроднился, или иерусалимского муэдзина, чей голос, усиленный микрофонами, поднимает мертвецов на рассвете.
Со всем этим уже ничего нельзя сделать и, вероятно, не нужно.
РАЗОМКНУТЫЙ КРУГ
(вступление)
Быстрый отъезд мой тебя удивит, любезный читатель:
Как это можно — спешить римских лишаться услад?
Всем почитающим Рим и век не покажется долгим —
Всякий срок невелик для бесконечной любви.
Сколь блаженны, и как блаженны, и мне ли исчислить
Тех, кто судьбою рожден в этой счастливой земле,
Тех, кто умножил от римских отцов благородное племя
И возвеличил своей славою римскую честь!
Ведь семена добродетели, те, что ниспосланы с неба,
Больше нигде не могли б так же достойно взойти.
Счастливы также и те, кому меньшая выпала доля,
Ежели Рим и для них сделался домом родным!
Курия Рима святая открыта и славе неримлян,
И не чужие ему, кто по заслугам свои.
Властью не меньше они, чем коллеги и все их сословье,
И сопричастны они Гению, коего чтят.
Верим: такой же совет существует у высшего бога,
Там, на эфирной оси сферы, объемлющей мир!
Но отрывает меня судьба от любимого края,
И своего земляка галльские пашни зовут.
Обезобразили их бесконечные войны, и все же
Чем неприглядней их вид, тем еще больше их жаль.
Можно простить небрежность к согражданам в мирное время,
Здесь же общий ущерб требует личных забот.
Слезы текут из очей при мысли о дедовских кровах,
Горем же вызванный труд часто на пользу идет.
Больше нельзя нам не знать разорения этого края —
Мешкая помощь, и тем множить размеры беды.
Там, на полях, истерзанных после свирепых пожаров,
Время поставить дома хоть бы лачугам под стать.
Если бы наши ручьи обладали разумною речью,
Если бы только могли наши кусты говорить, —
Их справедливый упрек меня, кто все еще медлит,
В путь бы погнал и напряг парус печали моей.
Рутилий Намациан (я процитировал в переводе О. Смыки начальные строки из Книги первой его поэмы «Возвращение на родину») рассказал, чем была империя для мыслящего ее гражданина. Позднеримский поэт, может быть, как никто другой, связно поведал, почему столь мучительным оказывалось расставание с Городом, пусть даже не насильственное и безвозвратное, как у Овидия. Объясненное в поэме заботой о галльских поместьях и жалостью к ним, расставание это, как отмечает комментатор, было вызвано тем, что после готского нашествия в 410 году римское правительство ответило идеологическим ужесточением, и последним язычникам, к которым относился и автор «Возвращения на родину», запретили отправлять высокие государственные обязанности. Рутилий Намациан, занимавший ответственные посты «начальника ведомств» и префекта города Рима, счел за лучшее службу оставить и вернуться в галльские родные имения.
Рим, этот обширнейший круг земель, помимо собственно Города каких только галлов, германцев, британцев и готов не уместивший в своих просторах, стал для европейского сознания примером существования человека в пределах империи, символом особых ритмов и импульсов имперского самоощущения и целеполагания личности. Уравненность города миру, запечатленная в формуле государственного волеизъявления, предполагала пафос дальних расстояний, преодолеваемых универсальной, все более космополитизирующейся и даже со временем ориентализирующейся культурой, способной на первый взгляд вобрать в себя все что угодно, но на тайной и важной своей глубине, то есть в своей сущности, остававшейся римской и никакой другой. Так, историки говорят, что когда император Элагабал вознамерился утвердить почитание своего эмесского бога, то римляне, давно уже привыкшие ко всяким восточным культурам, этому новому воспротивились, расценив предлагаемую им обрядность как непристойную, оскорбительную, варварскую. Аврелиан же общеимперский культ Непобедимого Солнца вынужден был выстроить сообразно привычным для населения образцам.
Империя — это экспансия. Ее государственная энтелехия побуждает ее к присоединению все новых территорий и народов, к захвату и переработке их по собственному образу и подобию. Такого рода деятельность, на которую — отвлечемся от неуместных здесь моральных критериев — империя обречена по определению, означает преобладание в ее политике, экономике и стилистике жизни стратегического расчета и огляда, всего, что связано с дальним, в пространственном и временном отношениях, планированием, вообще со всяческой всеохватностью и интегрированием. Это если и не любовь к дальнему, то, по крайней мере, неутолимое желание вовлечь его в орбиту своих интересов, сделать его частицей своих замыслов, исполнителем своей воли, бесконечно превосходящей любую иную. (Применительно к довольно условной и экзотической России обаяние этой величественной государственной миссии было неплохо передано в жюль-верновском «Мишеле Строгове».)
