Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко
«Стал накрапывать дождь. Он чуть слышно, как разведчик, прошелестел в траве, проверяя местность, и затих. Следом налетел сам. Холодный и неистовый. Дикие капли, изголодавшиеся после долгого перелета, набрасывались на сухую пыль, глотали ее, гибли, освобождая место другим, еще более яростным и голодным, которые долбили все, что попадалось им на пути: голову, шею, глаза…»
— Очки надел, пишет, как порядочный, — не выдержала Валя, — пиши, пиши, будет Изе чем подтереться. Дитё не кормлено, срач в доме…
— Га? — оторвался от бумаги глуховатый Эдик.
— Что ты на меня гакаешь! Посмотри, на кого ты похож! — парила Валя.
— Валя, замолчи, — гаркнул Эдик.
В кухню в ночной рубашке влетела Лена, распатланная и разъяренная, как Анна Маньяни. Она слабо топнула босой ножкой и закричала страшным голосом:
— Кончайте этот неореализм!
Дюльфик писал обнаженную натуру. Пухленькая, розовая на белом, натурщица полулежала на диване и капризничала. Она устала, было скучно, в окне изредка мелькали мокрые ноги прохожих, все на одно лицо.
Дюльфик злой и молчит все время. Она почесалась.
— Аллочка, зараза, а по жопе не хочешь? — мрачно спросил Дюльфик.
Плотный, с кривоватым носом и кудрявый, Дюльфик был, говорили, похож на Марка Шагала. Он соглашался, но ограничиваться внешним сходством не хотел. Трудно было понять, чего в нем больше — таланта или амбиции. Но то и другое было несомненно. Кто-кто, а он не будет философствовать, как Филин, побираться, как Плющик, и комлексовать, как Марик Ройтер. Несколько скандалов на выставках, пара мордобоев в присутствии нужных людей — и о Дюльфике заговорили, записали в газетах, стали принюхиваться коллекционеры. Он был кипуч, блистателен, когда хотел, прекрасно владел одесским диалектом и дружил с завсегдатаями Староконного рынка, слободскими дедами, помнящими Беню Крика и слыхом не слышавшими о Бабеле. Благодаря бабелевским мансам и необузданному нахальству Дюльфик слыл среди них бывалым мальчиком тридцати четырех лет.
Для разнообразия его приняли в Союз художников и давали со скрежетом выгодные заказы. Начатая заказная работа — Маркс на фоне Вестминстерского аббатства, — была сейчас повернута к стене. Выполнение такого заказа требовало веселья и куража, не писать же серьезно халтуру, хоть и за восемьсот рублей.
Ни веселья, ни куража не было. К тому же эта сучка сейчас пойдет к Мацюку и расскажет, тому на радость, что у Дюльфика, кажется, неприятности. А неприятностей, как назло, не было. Может же у человека просто быть плохое настроение, когда идет дождь…
— Все, — бросил кисти Дюльфик, — одевайся и линяй по системе бикицер!
Аллочка соскочила с дивана, подошла сзади и уперлась грудью художнику под лопатки. Вздохнув, Дюльфик положил ей руку на бедро. В дверь постучали.
— Кого это несет? — радостно взорвался Дюльфик. — Написано же — работаю! Оденься, фуцерша!
Вошел Плющ, а с ним — о, Кока, это ты! Он обнял мокрого Коку.
— Когда приехал, надолго?
Коку подмывало сказать: «насовсем», но Дюльфик, испугавшись, замкнется или, наоборот, начнет горячо отговаривать. К тому же у Костика к нему дело. И вообще, хорош я, уже включаюсь в эти игрища.
— Да нет, недели через две поеду.
— Ну-у, — огорчился Дюльфик, — что тебе Одессочка, в чайник написяла?
— Кто что пьет, — он хлопнул в ладоши, — коньяк, водка, шмурдяк?
— Водки я бы выпил, — сказал Кока.
— И похавать, если можно, — добавил Плющ.
— Аллочка, кикни в холодильник, — распорядился Дюльфик, — борщ будешь?
— Борщ, Дюльфик, — это мечта всей моей жизни.
Вот уж у кого нельзя ничего просить. Аж противно. Не даст ведь, падла. Интересно, чем он отговорится.
Дюльфик показывал работы. Кока не ожидал: за эти годы Дюльфик сильно вырос, поумнел, что ли. Некоторые, особенно на библейские сюжеты были очень хороши. Все, что так трудно было найти в живом Дюльфике, было в нарочито небрежно натянутых холстах. Дюльфик поглядывал на Коку с волнением, он побаивался его мнения.
Аллочка поставила перед Плющом горячий борщ.
— Спасибо, Аллочка, — сказал Плющ и, глядя на грудь, выпирающую из сарафана, пропел: «У ней такая маленькая грудь…»
— Ну, я побежала, — сказала Аллочка.
— Канай, канай, — попрощался Дюльфик.
— Мацюку привет, — добавил Плющ.
Дюльфик рассказывал, что все бы ничего, но заедают эти жлобы из худсовета, обсуждение эскиза не протоколировали, а на следующем совете, который никак не мог собраться, месяца через полтора только, о старых поправках забыли, начались новые замечания, что-то там с левой ногой этого долбаного Маркса, пришлось им, сукам, напомнить, кто есть ху, начался базар-вокзал, чуть не дал по хавальнику этому фуцену Коробченко. В результате Маркса еще делать и делать, и бабки будут, хорошо, если через месяц.
«Кому он все это говорит, — злился про себя Кока, — дай Плющику такой заказ, — он год потом будет писать свои портреты и натюрморты, никто его и не увидит».
— Ну, ты барин, — только и сказал Нелединский.
— Та, — скромно отмахнулся Дюльфик.
Помолчав, вспомнил:
— Пацаны, а вам не страшно со мной общаться?
— Страшно, но приходится, — заметил Плющ.
— Да я серьезно. КГБ у меня на хвосте сидит. Гадом буду. На той неделе позвонили, не сюда, домой. Дюльфик, говорят, зайдите завтра на Бебеля пять, в десять часов утра. Я, конечно, перехезал, но спрашиваю: подмыться сухарями? — Нет, говорят, — сами подмоем, если надо. Это «если надо» меня успокоило, может, на понт берут.
— А что, за тобой что-нибудь есть? — удивился Кока.
— Нет, так найдут, — нетерпеливо продолжал Дюльфик, — литературка, во всяком случае, кое-какая… И вообще я им, как гвоздь в заднице. Так вот, прихожу, и сразу к начальнику, полковнику, отпихнул дежурного и зашел. Кик налево, кик направо — он один. Достаю в наглую лопатник, отстегиваю стольник. — Вот, говорю, выставка Дюльфика в Доме художника через месяц, а это — пригласительный на две персоны. И тикать. Пока тихо, но зухтер, чувствую, бродит вокруг, как одинокая гармонь.
«Кому ты всрался, — подумал Плющ, — если отлавливать всех дискоболов вроде тебя, кто в лагере работать будет?».
— Дюльфик, Дюльфик, — сказал он вслух, — не дашь ли ты мне Дюльфик, взаймы двадцать пять рублей? Ставраки, падла, купил у меня работу, помнишь, автопортрет с розочкой, обещал полтинник, но слинял куда-то, чуть ли не в Москву, а когда приедет, неизвестно.
— А как же ты живешь? — спросил Дюльфик.
— Приходится сдавать кое-какие железки на Староконном. — Отнес в воскресенье топорик, английский, лев на стреле фирма. Дали, падла, червонец.
— Так зачем тебе бабки? — удивился Дюльфик.
«Вот, гад!» — подумал Кока. Плющ объяснил, что надо делать ремонт в мастерской, и срочно, но о приезде Галки умолчал, не его собачье дело.
— Костик, — грустно сказал Дюльфик, — бабок нет, родной муторши не видать! Последний тридцатник отстегнул сегодня Алке, за неделю. Я могу тебе дать, сейчас найду, кое-что для ремонта.
Он полез в кладовку и оттуда сдавленным голосом перечислял:
— Краска для пола, 3 кг, зеленая, правда…
— Годится.
— Белила густотертые, 2 кг…
— Годится.
— Олифа… Обоев три рулона хватит?
Он попятился из кладовки, отряхивая штаны. Нелединский обрадовался за Плюща и налил себе полстакана водки.
— Что там еще? — вспомнил Дюльфик. — Ватман? Вон бери, листов двадцать хватит? Хороший, правда, по одиннадцать копеек, жалко на стенку…
— Дюльфик, Дюльфик, — растроганно сказал Плющ, — приходи, падла, на новоселье. Только не сразу.
— Да, уж, — утомленно ответил Дюльфик.
— И куда теперь с этими авоськами и под дождем?
— Я помогу, до самого дома, — успокоил Кока.
Они добрались, наконец, тридцатым трамваем почти до Банковской улицы.
— Подожди, — сказал Кока и задумался. Затем он стал шарить по карманам и медленно длинными прокуренными пальцами перебирать мелочь на ладони, сдувая табачные крошки.
— Я добавлю, если что, — понял Плющ.
— А тебя не смутит, что я один?
— Ой, Кока, мне приходится так смущаться каждый Божий день. Тут рядом, коло собачьего садика, есть «Бецман».
«Бецман» или «Билэ мицнэ», стоило рубль двенадцать.
— Понимаешь, — извиняясь сказал Кока, только на билет и осталось. И так братец дает каждый день то рубль, то трешку.
В подвале было сыро и сумрачно. Да и в природе, серой и так, приближались законные сумерки.
— Вот я не антисемит, — вспомнил Плющ, — а как увижу Дюльфика, так хочется. КГБ он, падла, боится.
— Зажрался просто, — сказал Кока.
— Нет, ты понимаешь, все эти подпольщики, замученные тяжелой неволей, просто недокушали. Дали ему кецык пирожка. А он, падла, еще хочет. А кто им чего должен? Они дошли до того, что не понимают, что жизнь прекрасна! Ну, скажи, — горячился Плющ, садясь на корточки рядом с Кокой, — когда государство хорошо относилось к художникам?
