Гарри Гордон - Огни притона
Люба согласно кивала, не вслушиваясь, голос Вильгельма был в любом случае благожелательным и успокаивал, с последним лучом солнца она ныряла в побелевшее, выцветшее море, долго плавала, потом медленно шла до хаты.
По дороге к морю с комариным звоном пронеслась стая пацанов. В желтых клубах пыли поспешали за ними бабы и мужики с ведрами, кошелками и мешками. «Сероводород пошел», — выкрикивал кто-нибудь, и к бегущим присоединялись все новые и новые.
— Ты б сходила, — сказала Ефросинья Петровна, — принесла пару ведер. А потом еще…
— Куда столько, — поморщилась Люба.
Ей не хотелось на берег. Она с детства помнила это жуткое зрелище.
— Кнура кормить нечем, — поджала губы мать.
Это бедствие случалось раз в несколько лет, а то и несколько раз в год. Сероводород, залегающий в Черном море на глубине в сто пятьдесят метров, вследствие каких-то научных причин, прорывался на поверхность, отравляя все живое.
Вздохнув, Люба пошла на берег. По серой поверхности моря до горизонта тянулись полосы и пятна пузырящейся пены. Вся полоса прибоя, в несколько метров шириной, была устлана толстым слоем едва дергающейся, слабо шевелящейся рыбы, в основном придонной — камбалы и бычка. Кое— где по белым брюшкам камбал скользил и бился в конвульсиях черный катран. Спокойная вода метров на пятьдесят от берега кишела издыхающей рыбой. Стоял резкий запах тухлых яиц.
Люди заходили в воду по колено, по пояс — выбирали, что поживей — если рыба сдохла не окончательно, ее можно завялить и толкнуть на базаре в Очакове, дохлая же годилась на корм свиньям.
К вечеру народ стал расходиться, неподвижная рыба осталась на берегу.
— Да что ж это! — Люба пыталась остановить селян. — Это же надо закопать!
Она бродила по берегу, будто что-то потеряла. «Як та генеральша Тучкова. Я-то чего ищу?».
— Чайки склюють, — смеялись мужики.
Люба принесла из дому лопаты и грабли, — они с Вильгельмом долго ковырялись, до темноты, и прибрали участок, прилегающий к балке, метров сто. Что осталось вправо и влево, за буграми — не разглядеть в темноте.
Пришла пора собираться домой, послезавтра придет из рейса Костя. «Как там девочки» — без тревоги подумала Люба.
После легкой ссоры с матерью — да ну ее, сил никаких нет, — Люба вышла к морю, искупаться напоследок и поболтать с Вильгельмом.
Вильгельм был занят — полулежал над стопочкой в обществе Федьки и еще какого-то мужика. Перед ними стояла трехлитровая бутыль с фиолетовым вином.
Недалеко от берега пацан лет семи сидел на толстой тракторной камере, стянутой веревками, и ловил с пальца бычков. Люба покачала головой: после трагедии с сероводородом ловить рыбу казалось кощунством.
Выйдя из воды, она поежилась: ветер изменил направление, подул норд, шерстил воду, гнал ее от берега. Пацанчика на камере сорвало с якоря, уверенно утягивало в море.
— Прыгай! — закричала Люба, понимая, что за камерой не угнаться, — прыгай, бисова дытына!
Мужики под стеночкой оглянулись на голос, ничего не поняли и вернулись к своим занятиям. Люба проплыла метров пятнадцать, мальчик, наконец, оценил опасность, шлепнулся в воду и замолотил руками.
Когда они вышли на берег, камера была уже далеко, она удалялась то плавно, то длинными шквальными порывами. Пришедший в себя пацан заплакал:
— Камера! — кричал он. — Вы мне ответите за камеру!..
Люба терпеливо успокаивала мальчика, тормошила его и гладила…
— Не мацай хлопчика, блядюга!
Федька смотрел на нее белыми, как пена, глазами. Он был совершенно пьян. У Любы потемнело в глазах. Она размахнулась и изо всех сил ударила Федьку кулаком в нос. Федька сел на песок, азартно улыбнулся, вскочил, и у Любы в глазах засверкали искры.
Дальше она ничего не помнила. Она не видела, как мужик увел мальчика, не видела Вильгельма, разнимающего их и получившего от Любы локтем под дых, она качалась от ударов, не ощущая боли и била со всего размаха.
Внезапно все озарилось оранжевым светом, как в темных очках, вместо Федьки перед ней стоял смеющийся Серега, она двинула ему в зубы, Серега отвалился, юный Аркаша целился в нее из рогатки. Коротким ударом слева она свалила Аркашу, тот поднялся и стал Валерой и сунул ей в глаза два растопыренных пальца. Люба защитилась ребром ладони и ударила ногой в низ живота. Костя замычал и отполз в сторону, освободив место для ансамбля. Они держались на безопасном расстоянии, метрах в трех, обнявшись за плечи и качаясь. Посередине была мать, справа и слева — прокурор Заславский с Адамом по бокам прилепились Гитлерша и Зигуля. За ними шеренгой стояли матросы, партийные функционеры, чиновники, румыны и совершенно забытая Сарра Яковлевна.
Все они что-то пели, но слов и мелодии было не разобрать, слышалось лишь шипение, треск и постукивание — пластинка окончательно сломалась. Люба рванулась вперед, чтобы достать их, но споткнулась, упала лицом в песок и потеряла сознание. Очнулась она полной темноте. Пытаясь что-нибудь вспомнить, перевернулась на спину.
Огромные звезды висели над ней на черном небе, безучастно слоняясь и останавливаясь на мгновение, словно прислушиваясь. Некоторые срывались и летели за горизонт с траекторией камня, пуляемого пацаном.
«И равнодушная природа…» Где-то Люба слышала эту фразу. Она вспомнила Федьку и драку, ей стало стыдно, и тут же заболело лицо.
Люба добрела до притихшей воды и умылась, с наслаждением чувствуя, как морская соль въедается в ссадины. Верхний зуб, четвертый справа, был выбит, придется вставлять золотой, хотя если не улыбаться — не видно, можно и не вставлять, чему теперь улыбаться…
Мать, поджав губы, молча меняла примочки, накладывая на губу подорожник. Люба лежала неподвижно, и если бы не слабость — не сжимались пальцы — да не покалывание под лопаткой, она бы чувствовала себя как в детстве, когда можно не ходить в школу. На душе было тихо.
Во второй половине дня пришел участковый и еще один дядька, в штатском.
— Кто ж вас так — усмехаясь, спросил дядька.
— Да вот… — Люба медленно подбирала слова — налетели какие-то… Я их не знаю.
— Сколько их было?
— Чи двое, чи трое… не помню. Дали по голове, я и вырубилась.
— А чего хотели?
— Известно чего — Люба попыталась кокетливо улыбнуться, — грошей у меня с собой не было.
— Кто еще был на берегу, — нетерпеливо спросил дядька, нахмурясь. — Федор Продан был?
— Федька был раньше. С Вильгельмом. И мужик с хлопчиком. Только они ушли…
— А зачем вы отнимали у хлопчика камеру? — встрял участковый.
— Да что вы. Наоборот — она уплыла. Вы у Вильгельма спросите.
Участковый хмыкнул:
— Вильгельм ушел в запой. Срочно.
Люба устала:
— Да что, собственно, случилось. Я заявление не писала…
Мужики переглянулись.
— Случилось, — сказал следователь, — что Федора Продана нашли на берегу с финкой в животе. Вот так. Ну, поправляйтесь пока. Еще увидимся.
Он пошел к двери. Милиционер потрогал на Любе простыню и тихо сказал:
— Вам бы уехать поскорей. Хоть завтра.
Любу больше не тревожили — нашлись свидетели, видели на селе троих залетных, приблатненных, заедались к мужикам возле чайной.
Вильгельм срочно вышел из запоя, навестил Любу, подарил большой кусок осетрового балыка.
— На долгую память, — объяснил он.
На шестой день от синяка под глазом остались желтые разводы, корочка с переносицы слетела, оставив белый след.
Люба густо напудрилась, ярко, как никогда, накрасила губы, вскинула сумку на плечо и поцеловала мать.
— Ну, приезжай колысь, — вздохнула Ефросинья Петровна, — проститутка…
Люба мельком взглянула на отражение в зеркале:
— Так и есть. Блядюга, причем старая.
Стемнело, когда автобус подошел к Привозу. НездКоровый запах базара и расплавленного асфальта привел Любу в уныние. Задыхаясь, она поймала такси. Только бы не было посетителей. Уже около девяти. Или хотя бы ее комната была свободна.
На лестничной площадке она долго искала ключ, долго попадала ключом в скважину, коленом толкнула дверь.
Запевал Костя:
Родной покинув дом,
Мы в дальний рэйс идем,
Чужое море блещет за бортом…
— Далёко, Далёко, — подхватили остальные, — от дома матрос…
Пел Аркаша, прислоняясь к костиному плечу, блестя потным носом, пел Валера, обняв Гитлершу, пела Зигота, дирижировала, сверкая глазами, Лиза, открывал рот, о, Господи, участковый лейтенант.
Там дома день деньской
Подруга ждет с тоской,
Таков обычай у любви морской…
На белой скатерти темнели бутылки кубинского рома, блистала на тарелках ресторанная еда — цыплята-табака, котлеты по-киевски, салат оливье…
Пение умолкло.
