Леонид Левонович - Ветер с горечью полыни
«Вот тебе ГКЧП. Человеческая драма», — грустно подумал Сахута, понимая, что он бессилен помочь. Ректор новый, малознакомый, да и сколько может терпеть любой ректор? Секретаря парткома знает лучше, а что может сделать тот? Позовет на беседу. Пожурит. Человек послушает. Выйдет от него и снова напьется. Как не выдержал сегодня…
— Со стройкой я справлюсь. Но тут выскочила проблема. Председатель сельсовета уперся: ставь дом на месте прежней хаты. А я хочу поставить новый дом напротив. Через дорогу. Место там свободное, более высокое. А дом я хочу с этой… масандрой. От, черт ее дери, все путаюсь — с мансардой. Приедут дети, внуки. Чтобы хватило всем… А где стояла старая хата — место низкое. Там такие помидоры будут расти! Загляденье! Может бы вы позвонили в райком или райисполком? Неужели это неразрешимая проблема?
— Это мы решим, — повеселел Сахута. — Знаю там районное руководство. Думаю, это уладим. Валентина Игнатьевна, мне кажется, ваша энергия, ваше желание построить дом для внуков должны заинтересовать и мужа. Депрессии приходят и уходят. Жизнь побеждает. Ваша любовь должна победить. Он спас вас, а теперь вы спасете его. Ну, понятно, понадобится и терпение, и любовь, и нежность. Недавно в одной газете прочитал, что поцелуи очень полезны. Так вот. Я и подумал: наши родители газет не читали, а про поцелуи все знали. Я уверен, что у вас все наладится.
— Ой, Андрей Матвеевич, знаете… Ну, как вам сказать? Я всегда хотела, чтобы в семье был лад. Да не получается. А теперь у меня больше уверенности. Вы вернули мне веру. Я вам очень благодарна. Время теперь смутное. Неизвестно, что случится завтра. Пускай и у вас все будет хорошо.
Валентина поднялась, высокая, красивая, полная женской привлекательности. Никак не верилось, что это бывшая штатная пациентка психбольницы. Она хочет построить дом, чтобы доказать всем, что не дура, не «чокнутая», а нормальная, практичная, хозяйственная. И, как раньше, красивая.
Как только она вышла, Андрей бросился к телевизору: а вдруг в Москве что произошло. Но тут же открылись двери — вошел высокий сутуловатый мужчина в очках, седовласый, с красным обветренным лицом. Художник Виктор Грищенко. Сахута знал его уже давненько. Они познакомились, когда Андрей работал в райкоме. Однажды долго беседовали, когда возвращались с семинара из Слуцка. Года два назад, видимо, по команде из Москвы, местные идеологи начали возить творческую интеллигенцию в передовые колхозы, в лучшие районы, чтобы творцы своими глазами увидели высокие достижения социализма с человеческим лицом.
С первым семинаром, который проводился на Брестчине, случился курьез. Пригласили многих известных литераторов, художников, артистов, режиссеров. Семинаром должен был руководить сам первый секретарь ЦК. Все приглашенные охотно согласились поехать на Брестчину, список получился слишком длинный. Когда его положили на стол первому, он поморщился, нахмурился, заерзал в кресле, будто оно стало жестким, и коротко приказал: «Подкоротить!» Вот тогда Виктор Грищенко и позвонил в обком Сахуте:
— Ну что это делается? Пригласили на семинар. Я согласился. Отложил все свои дела. А сегодня позвонили из Союза художников: простите, вас в список не включили. Безобразие!
— Виктор Иванович, не обижайтесь. Ваш Союз тут не виноват. Не смогли взять многих известных людей. Даже главного редактора «Вожыка» не включили в список. Остался дома.
— Ну, хрен с ними, — повеселевшим голосом ответил художник. — Зато из моей головы ежика вы прогнали. А то шевелится мысль-заноза, колется, будто ежик: почему не взяли меня? Кто вычеркнул? Вы успокоили.
Удовлетворен разговором остался и Сахута: он считал, что успокоить человека, поддержать в нем душевное равновесие — очень важно. Особенно для человека творческого, ибо ничего стоящего не напишешь, не нарисуешь, не создашь, если на душе кошки скребут, когда точит ее червяк сомнения, если в душе нет гармонии и согласия.
Сахута поднялся, выключил телевизор, подал руку гостю.
— Что там, в Москве? Может, пусть работает телевизор?
— Нет, Виктор Иванович, вы ж пришли ко мне не телевизор смотреть. Наверное ж, дома есть свой, как когда-то писали, голубой экран. Садитесь, рассказывайте. Какие у вас проблемы? — Сахута пригласил гостя за маленький приставной столик, сам сел напротив. — Слушаю вас внимательно, Виктор Иванович.
— Телевизор у меня, конечно, есть, да редко включаю его. И знаете почему?
— Ну, почему? — повторил вопрос Сахута, пристально взглянул на своего собесянника, не понимая, к чему он ведет разговор.
— Страшно включать. Убийства, насилие. Кровь льется с экрана. А посмотрите на афиши кинотеатров! А загляните на вернисажи. Ужас что твориться! Чернуха, порнуха, безвкусица правят бал. Вот поэтому я с надеждой услышал сообщение о ГКЧП. Надо наводить порядок. Но поглядел на заговорщиков… Ну, пресс-конференцию послушал. Видно, ничего у них не получится. Ситуация в стране ужасная. Кризис разрушает экономику. Упадок морали. И знаете, Андрей Матвеевич, не базис виноват, а надстройка. Простите за эту марксистскую формулировку. Утрата духовности. Пренебрежение извечными традициями.
— Виктор Иванович, вы правду говорите. Я разделяю вашу тревогу, вашу озабоченность.
— Вы, может, и понимаете, а ваше начальство… Высший эшелон власти — вряд ли. Нас ждет погибель, если не начнем возрождать культуру. Мы взрастили человека плотского, который существует по-животному.
— Я не согласен. Это не так.
— Минуточку, Андрей Матвеевич, я не закончил мысль. Дело в том, что наша идеология была направлена не на жизнь… полноценную, полнокровную человеческую жизнь, а на борьбу за светлое будущее. И наиболее полное удовлетворение потребностей населения.
— Беда в том, что нам не удалось полностью удовлетворить эти потребности, — довольно резко сказал Сахута, поскольку его начала злить ученая демагогия гостя. Пришел на прием, так говори, чего ты хочешь, а не напускай тумана. Тут и так кошки на душе скребут.
Вдруг резко зазвонил телефон.
— Слышал новость? — спросил Петро Моховиков. — Так вот, позвонили из Москвы, с центрального телевидения. ГКЧП арестовано. Путч провалился. Если бы они победили, были б героями. А так — путчисты. Как писал когда-то венгр Шандор Петефи: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе». Говнюки, даже имея власть, не смогли ничего сделать. Авантюристы. Какие сегодня планы? Давай встретимся.
— Трудно сказать. У меня человек сейчас. Позже перезвоню.
Виктор Иванович понял, что известие важное, поскольку на лице хозяина кабинета отразилась встревоженность.
— Может, про Москву что? Про ГКЧП?
— Да, путчисты арестованы. Недолго музыка играла…
Художник почти теми же словами, что и Петро, принялся поносить авантюристов, бездарных организаторов, закончил с усмешкой:
— В народе говорят: не можешь укусить, не показывай зубы.
— Да, у путчистов хватило смелости только на свисток. Так что вы хотели от меня?
— Я насчет мастерской. Некогда вы обещали помочь. Помните, как из Слуцка ехали. Потом по телефону говорили. Трудно мне подниматься на седьмой этаж. На куриный насест. Уже шестьдесят лет скоро. Если бы ближе к квартире. И горсовет обещал, — художник вздохнул, помолчал. — Раньше не смогли помочь, так теперь тем более. Давайте напишу ваш портрет. У вас теперь будет полно времени, — вдруг резко поменял тему Грищенко, сменился и тон его речи. — Вот и мастерскую мою посмотрите. Новые работы. Чернобыльские.
— Ой, мне сейчас не до портретов, — искренне признался Сахута. — Да и слишком грустный будет портрет.
— Так это ж естественно. Мы ж из отселенных чернобыльских деревень. Про ГКЧП вспоминать не будем. А впрочем, знаете, Андрей Матвеевич? В моей башке сидит, будто заноза, крамольная мысль. Может, и Чернобыль, и ГКЧП — звенья одной цепи.
Эти слова буквально ошеломили Сахуту: о чем-то подобном думал ночью и он. Вида не подал и, чтобы быстрей спровадить гостя, согласился позировать ему.
— Когда начнем? Давайте завтра.
— Нет, завтра не получится. Я не знаю, что будет завтра…
— Не горюйте, Андрей Матвеевич. Жизнь на этом не кончается. За внимание спасибо. А вдруг и поможете. Может, в Советы перейдете на работу. Жизнь такие крутые зигзаги совершает. Как погоны у генерала: одни зигзаги и ни единого просвета, — ухмыльнулся Грищенко и тут же добавил: — Но будем надеяться на просвет в конце тоннеля.
Художник крепко пожал Андрею руку, будто понимал, что теперь он должен утешать хозяина этого шикарного кабинета, который, возможно, сидит в своем кресле последние дни.
Вслед за художником Андрей вышел в приемную. Посетителей больше не было. Не сидела за своим столом и секретарша. Он высунулся в коридор. И там — ни души. Андрей Сахута шагал по толстой красной дорожке, и его шаги будто тонули, глохли. Показалось, что коридор начал качаться, словно палуба теплохода в шторм. На военных кораблях ему плавать не приходилось, а на теплоходах путешествовал, даже круиз вокруг Европы посчастливилось совершить.
