Сергей Полищук - Индей
Обзор книги Сергей Полищук - Индей
Сергей Полищук
Индей
(полубыль)
Мирон Рафаилович Поперечный был веселый человек, а в молодые годы свои и несколько легкомысленный. Когда-то. лет сорок назад, получая свой первый паспорт, он на вопрос о национальности, заданный ему миловидной сотрудницей паспортного стола, сказал «иудей». Хотел, как видно, обратить на себя внимание этой девушки с модной в те времена шестимесячной завивкой. А девушка и записала побуквенно да и еще так накарябала немыслимым своим почерком, что вообще получилось «индей».
Вот с такой странной записью в паспорте и прожил более половины своей жизни в родном городе Одессе Мирон Рафаилович. Миловидную милиционершу он на протяжении этого времени не раз вспоминал добрым словом. В иные годы придет устраиваться куда-нибудь на работу, на негр только взглянут, только раскроют рот, чтобы произнести, что свободных мест нет, а он им уже: «Индей!». – «Как, как, – спросит обалдевшая кадровичка, – есть разве такая национальность?» А он уже и паспорт показывает. «Выходит, есть, раз тут написано». «Да вы присаживайтесь!» – предлагает кадровичка, – так сразу бы и сказали – говорит, – что вы – фронтовик и рабочий высокой квалификации…»
Но вот подросли у Мирона Рафаловича дети, внуки, решили, что пришло время ехать». А дети, внуки – народ настырный, ехидный, внуки особенно. «Ехать, – говорят, – необходимо, только куда же мы тебя, «индея», с собой возьмем. В резервацию, в леса Амазонки – так туда нам не надо, а куда надо, там не нужны «индей»…
– Да еврей я, самый обыкновенный еврей! – настаивает Мирон Рафаилович, – это все та дура с завивкой наделала!
– Откуда тебе, – говорят, – известно, что там, в мире сплошного загнивания одни умные проживают?
Побежал тогда перво-наперво Мирон Рафаилович, конечно, в милицию: вы, мол, напутали, вы и исправляйте! А в милиции теперь люди вежливые. Соглашаются, сочувствуют. «С кадрами, знаете, у Нас, товарищ, трудности были. Только, простите, откуда у вас такая уверенность – говорят, – что та наша сотрудница сорок один год назад ошиблась? А может, вы и есть самый настоящий индей, только пока этого не знаете?…»
Обратился Мирон Рафаилович и в другие государственные учреждения, поважнее милицейских, самым важным руководителям свое критическое положение объясняет, паспорт им показывает. Паспорт и «Большую Советскую Энциклопедию» на букву «И»: там видно, что никаких «индеев» вообще не существует. А самые важные руководители – они ведь и самые образованные у нас люди, все – доктора, кандидаты – на энциклопедию смотрят уважительно, но потом раскрывают паспорт.
– В энциклопедии не существует, – говорят, – а в паспорте существует! А что такое энциклопедия, между прочим? Литература, мечта. Что важнее, – спрашивают, – мечта или документ с гербовыми печатями?…
И вообще почему, мол, вы, товарищ Поперечный так сильно против индейской национальности выступаете? Нехорошо это как-то, не по-нашему. Вам разве не известно, что в пашей стране граждане всех национальностей… И так далее и тому подобное…
Побежал несчастный Мирон Рафаилович и к знакомому судье, сам лет двадцать подряд был у него заседателем: заседал, кемарил понемногу, помогая ему тем самым выносить правосудные приговоры и решения. Судья объясняет:
– Факт вашего неиндейства, уважаемый Мирон Рафаилович, это еще туда-сюда, это может быть, установить и удастся, тем более, что родились вы не в Луизиане, дальше Лузановки никуда не выезжали, на крокодилов и львов в Дюковском парке не охотились (судья был шутник). Опять же и скальпов, – говорит, – пи с кого не снимали, нет у нас таких данных.
– Но вот, – продолжает он уже серьезно, – что касается вашего еврейского происхождения?… Документов, как я понимаю, у вас на этот счет нет, архивы не сохранились, а свидетельские показания в таких делах… Да и евреем теперь каждому, знаете, быть охота, время такое…
Вот! Вот такие ответы, когда шутливые, а когда и вполне серьезные, слышит несчастный Мирон Рафаилович от всех, к кому только пи обратится. Проклял он уже давно в душе хорошенькую паспортистку, проклял себя. А когда после целого дня беготни по учреждениям он возвращается домой, то и весь мир готов проклясть – такое ему его домашние устраивают, особенно младшая его внучка, Юля, любимица его. И сама ведь тоже любит деда…
– Бросим, – говорит, – мы тебя, дед как одинокого вождя. Хотя, конечно, будем поддерживать, посылки слать. С «маисом», так индейская пшонка называется, с «пеммиканом» – сушеным мясом. Ну и, конечно, бусы тебе там всякие при. шлем, набедренные повязки, чтобы имел в чем выйти на первомайскую демонстрацию.
Нашелся тут один умный человек, адвокат знакомый.
– Не морочили бы вы голову, Мирон Рафаилович, ни себе ни людям, – говорит выслушав его, – а Достали бы обыкновенную паспортную тушь да что надо сами б и дописали. Чтобы получилось: «индейский еврей». И всех тут делов! Там, куда вы собрались, – говорят, – всякие евреи годятся. Даже тьмутараканьские. Вот и допишите эти несколько букв и уезжайте себе на здоровье!
Обрадовался Мирон Рафаилович первому дельному совету. Так обрадовался, что прощаясь с адвокатом, едва не обнял его прямо на глазах у его коллег в консультации, хотел даже червонец на столе оставить, но потом одумался. А вдруг тоже шутит? Ему-то хорошо шутить, думает, за те десять минут, что с Мироном Рафаиловичем разговаривал успел между делом два анекдота рассказать коллегам, с любовницей о встрече по телефону договориться, да еще v зашедшего ханыги купить «дворники» для «Жигуля», явно ворованные. А Мирону Рафаиловичу; разве до шуток? Да и позволил бы он себе когда-нибудь, чтобы в его паспорте?… Он – человек советский, человек бумагопослушный, для него паспорт – святыня.
Живут теперь, как мне рассказывали, все родственники Мирона Рафаиловича почти уже год за границей, а он все еще здесь по учреждениям бегает, то ли действительно надеется изменить в паспорте запись, но официально, а не так, как советовал бездельник-адвокат, то ли запись – это предлог, просто не хочется старику навсегда расставаться с городом, где он родился и вырос, где прошла вся жизнь с ее радостями, надеждами и тревогами, с могилой жены на старом еврейском кладбище.
Ждет Мирон Рафаилович постоянно писем от родных. Родным, как видно, тоже не слишком весело, хотя они и стараются не подавать виду. «В следующий раз, дедушка, – пишет Юля, – вышлем тебе головной убор из орлиных перьев и томагавк. Томагавк – это такой топор, им можно мясо рубить, если оно есть, а самого мяса пока, к сожалению, выслать не можем. Его здесь во всех магазинах навалом, но цены такие… Очереди только за пособием по безработице и за рабочим местом. Доктора математики, как мой папа, чтобы получить место программиста, стоят по семь-восемь месяцев, но можно и еще меньше, если согласен убирать мусор или подмывать умирающих от СПИДа больных в госпитале. А вообще все здесь хорошо. Крепись, дед!».
А он и крепится что же ему еще остается? Крепится – к плачет… И опять крепится…
А недавно идет он утром по родной улице Новорыбной и думает. Вот, мол, жил человек, трудился, воевал, опять трудился-вкалывал, а с чем к концу жизни подошел, что нажил! Одно, кажется, доброе имя у него, Мирона Рафаиловича, и осталось. А что оно стоит, доброе имя; что вообще когда-либо стоило?… Вот так он идет, а навстречу ему с авоськой в руках да с молочной бутылкой в ней та самая бывшая милиционерша приближается… Узнал! (Полубыль – это ведь и полусказка).
Сорок лет не виделись, да и изменилась она за сорок лет не в лучшую сторону, а узнал сразу. Остановился о своих бедах рассказал:
– Загубили вы мне всю мою жизнь, уважаемая гражданка, бывший младший лейтенант милиции, товарищ Нетудыхатка, если не ошибаюсь?…
Она улыбается.
– И у меня тоже не слишком… Муж был милиционер, пил. Потом, слава Богу хоть от меня ушел, живет (теперь где-то на Севере, а дети поразбежались, кто куда… А ваша фамилия говорите, Широченный? Не помню… А зашли бы вы когда-нибудь чаю ко мне попить по-соседски, посидели бы. Я ведь вот в этом доме теперь живу, вторая парадная. И Квартира тоже на втором этаже. Хорошая! Звонить семь раз только лучше – стучать, звонок не работает…
Вот так поговорили и разошлись. Она – в молочный магазин (авось там сегодня молоко будет?), он – в очередное учреждение по вопросу о своем лжеиндействе. И опять горькую думает думу, любимицу свою вспоминает, Юльку… Всех-всех их вспоминает, родных своих негодяев, бросивших его, старика, да почти о нем и позабывших…
А еще, рассказывали мне несколько дней спустя заработал в квартире у знакомой Мирона Рафаиловича старенький электрический звонок, чуть ли не довоенный, захрипел на весь коммунальный коридор (Соседи считали, «Раз… два.,, три, четыре… Нашла-таки себе старая хулиганка приличного человека!.») А после заработала у нее и электрокофемолка и даже мясорубка электрическая, не действовавшая уже лет двадцать…
