Рэй Брэдбери - Ole, Ороско! Сикейрос, si!
Обзор книги Рэй Брэдбери - Ole, Ороско! Сикейрос, si!
Рэй Дуглас Брэдбери
Ole, Ороско! Сикейрос, si!
Сэм Уолтер ворвался в мой кабинет, пристально оглядел все коллекционные постеры на моих стенах и спросил:
— Каких ты знаешь знаменитых мексиканских художников?
— Ривера, — ответил я. — Мартинес-Дельгадо.
— А как насчет этого?
Сэм швырнул мне на стол яркую папку.
— Прочти-ка!
Я прочел то, что было написано большими красными буквами.
— Сикейрос, si, Ороско, ole. — И дальше: — Галерея «Гамбит». Бойл-Хайтc. У них на том берегу что, выставка Ороско-Сикейроса?
— Читай то, что мелким шрифтом, — Сэм ткнул пальцем в брошюру.
— Выставка, посвященная памяти великого художника Себастьяна Родригеса, наследника величайшего искусства Сикейроса и Ороско.
— Беру тебя с собой, — сказал Сэм. — Посмотри на дату.
— Двадцатое апреля. Черт, это ж сегодня, в два. Черт, через час начало! Я не могу...
— Можешь. Ты ведь эксперт по живописи, верно? Это не открытие, а закрытие. Похороны.
— Похороны?!
— Художник, Себастьян Родригес, будет присутствовать, но только мертвый.
— Ты хочешь сказать, что?..
— Это поминки. Там будут его мать с отцом. Придут братья и сестры. Кардинал Махони заскочит.
— Боже правый, неужто он был таким талантливым художником? Какие люди!
— Изначально предполагалось устроить вечеринку, но он упал и расшибся насмерть. И вместо того чтобы все отменить, они притащили туда тело. Так что теперь это будет что-то вроде заупокойной мессы со свечами и хористами в кружевах.
— Боже мой! — произнес я.
— Вот именно, можешь повторить это еще раз.
— Боже мой. Заупокойная месса по неизвестному художнику в третьеразрядной галерее где-то в мексикано-испано-еврейском районе Бойл-Хайтс?
— Листай дальше. Ты увидишь на этих страницах дух Ороско и Сикейроса.
Я перевернул несколько страниц и ахнул:
— Ничего себе!
— Вот именно, — сказал Сэм.
Мчась по автостраде, ведущей к еврейско-испанскому району Бойл-Хайтс, я постоянно твердил себе:
— Этот парень гений! Где ты его откопал?
— В полиции, — ответил Сэм, ведя машину.
— Где?
— У копов. Он нарушил закон. Провел несколько часов в КПЗ.
— Несколько часов? А что он натворил?
— Что-то ужасное. Невероятное. Но не настолько, чтобы засадить его в кутузку. С одной стороны, ужас, с другой — ничего особенного. Посмотри наверх!
Я поднял глаза.
— Видишь этот пролет наверху?
— Мост? Но мы его уже проехали! А что?
— Вот оттуда он и упал.
— Спрыгнул?
— Нет, упал. — Сэм нажал на газ. — Больше ты ничего не заметил?
— Где?
— На том пролете. На мосту.
— А что я должен был заметить? Ты ехал слишком быстро.
— На обратном пути. Увидишь.
— Место, где он погиб?
— Место, где он пережил слой звездный час. А потом погиб.
— Место, где в него вселились духи Ороско и Сикейроса?
— Ты попал в самую точку!
Сэм свернул с автострады.
— Приехали!
Это была не художественная галерея.
Это была церковь.
На всех стенах развешаны яркие картины, каждая из которых была настолько потрясающа в своем радужном великолепии, что казалось, они взвиваются в небо языками пламени. Но они уступали место другому пламени. Две или три сотни свечей горели огромным кольцом вокруг просторной галереи. Они горели так уже несколько часов, и от их пламени веяло таким летним зноем, что вы сразу забывали о том, что только что пришли с апрельского холода.
Сам художник тоже находился там, но был занят своим новым делом: наполнял вечность тишиной.
Он лежал не в тесном гробу, а на облачном возвышении, покрытом белоснежной тканью, которое, казалось, парит вместе с ним среди созвездий огней, всколыхнувшихся от дуновения из боковой двери, в которую только что вошел служитель церкви.
Я сразу узнал его лицо. Карлос Хесус Монтойя, пастырь огромного овечьего стада латиносов, по ту и другую стороны от пересохшего русла обмелевшей реки Лос-Анджелес-Ривер. Священник, поэт, искатель приключений в тропических лесах, разбивший сердца десяти тысяч женщин, герой журнальных заголовков, мистик, а ныне критик в «Арт ньюс квотерли», он стоял, словно капитан на носу утопающего в огне корабля, окидывая взором стены, на которых были развешаны еще никому не известные фантазии Себастьяна Родригеса.
Я взглянул туда, куда смотрел он, и тихо присвистнул.
— Что такое? — шепнул Сэм.
— Эти картины, — сказал я, повышая голос, — вовсе не живопись. Это цветные фотографии!
— Тс-с-с! — прошипел кто-то.
— Замолчи, — прошептал Сэм.
— Но...
— Так и задумано. — Сэм нервно оглянулся по сторонам. — Сначала фотографии, чтобы возбудить любопытство зрителей. Потом настоящие картины. Двойная премьера выставки.
— Однако, — сказал я. — Как фотографии они просто великолепны!
— Тс-с-с, — прошипел кто-то еще громче.
Великий Монтойя уставился на меня через море знойного огня.
— Блестящие фотографии, — прошептал я.
Монтойя прочитал это по моим губам и величественно кивнул, как тореро перед корридой в Севилье.
— Постой! — сказал я, что-то смутно припоминая. — Эти картины. Я их уже где-то видел!
Карлос Хесус Монтойя снова устремил взгляд на стены.
— Уходим, — прошипел Сэм, подталкивая меня к двери.
— Подожди! — сказал я. — Не сбивай меня с мысли.
— Идиот, — чуть не закричал Сэм, — тебя же убьют!
Монтойя прочитал это по его губам и подтвердил едва заметным кивком.
— За что меня убивать? — спросил я.
— Ты слишком много знаешь!
— Я ничего не знаю!
— Знаешь! Andale! Vamose![1]
И мы уже собрались выйти из знойного лета в апрельский холод, но в дверях нас смыло в сторону волной плача, за которым последовали и плакальщицы: темная толпа рыдающих женщин в черных платках.
— Родственники так не убиваются, — заметил Сэм. — Это бывшие любовницы.
Я прислушался.
— Точно.
Послышался другой плач. Вошли другие женщины, менее изящные и более толстые, а за ними — важный джентльмен, спокойный и благородный, как знаменосец.
— Родственники, — сказал Сэм.
— Так мы уходим или нет?
— Это кульминация. Я хотел, чтобы ты ничего не пропустил и увидел все как сторонний наблюдатель, непредвзято, прежде чем поймешь, как все обстоит на самом деле.
— И сколько ты просишь за весь этот мешок с дерьмом?
— Это не дерьмо. Всего лишь кровь художника, его фантазии и вероятные отклики критиков — хорошие или плохие.
— Дай мешок. Я накидаю тебе этого добра.
— Нет. Зайди еще раз внутрь. Взгляни в последний раз на убитого гения и на истину, что вскоре будет извращена.
— Такие слова от тебя обычно слышишь поздним субботним вечером, когда ты сидишь, не раздеваясь, за пустой бутылкой.
— Сегодня не суббота. А бутылка — вот. Выпей. Сделай последний глоток, брось последний взгляд.
Я пил, стоя в проеме двери, через которую чувствовалось знойное дыхание страдного лета, пахнущего горячим свечным воском.
Где-то там, в глубине, Себастьян тихо плыл на своем белоснежном корабле. Где-то вдали слышалось щебетание хора мальчиков.
Когда мы мчались по автостраде, я догадался:
— Я знаю, куда мы едем!
— Тс-с-с, — сказал Сэм.
— Туда, откуда прыгнул Себастьян Родригес.
— Упал!
— Упал и разбился насмерть.
— Смотри в оба. Мы почти на месте.
— Точно! Езжай помедленнее. Господи. Вот же они!
Сэм сбавил скорость.
— Подними голову, — сказал я. — Боже, я, наверное, сошел с ума. Смотри!
— Смотрю!
Они действительно были там, на стене мостового пролета над дорогой.
— Это же картины Себастьяна, которые мы видели в галерее!
— То были фотографии. А это — настоящие.
Они действительно были настоящие: более яркие, более масштабные, необыкновенные, потрясающие, бунтарские.
— Граффити, — наконец, выдохнул я.
— Но какие граффити, — заметил Сэм, завороженно глядя вверх, словно на витраж собора.
— Почему ты не показал мне их сначала?
— Ты и так их видел, но периферическим зрением и на скорости шестьдесят миль в час. А сейчас разглядел их по-настоящему.
— Но почему только сейчас?
— Мне не хотелось, чтобы в эту фантастическую тайну вклинилась обыденная реальность. Я хотел дать тебе ответы, чтобы ты мог домыслить все безумные вопросы.
— Фотографии в галерее или граффити там, на пролете моста. Что первично: курица или яйцо?
— Наполовину курица, наполовину яйцо. Месяц назад отец Монтойя ехал на большой скорости и заметил эти чудесные творения, он был так поражен, что потерял управление и чуть не попал в аварию.
