Николай Климонтович - Дюк Эллингтон Бридж. Новелла
Николай Климонтович - Дюк Эллингтон Бридж. Новелла краткое содержание
Николай Юрьевич Климонтович. Дюк Эллингтон Бридж. Новелла
Вступление
Ловко стриженный и гладко причесанный, в светлом костюме в синюю косую полоску, в голубой рубашке и желтом галстуке, в очках золотой оправы, чернявый, с меленькими усиками, с горделивой посадкой головы и независимым выражением физиономии, коротконогий, он походил то ли на пуэрториканского сенатора, то ли на кубинского диссидента в изгнании, и, возможно, долгожданная демократия на острове свободы скоро должна была стать делом его маленьких смуглых рук.
Был поздний октябрь, воскресенье. С американской точки зрения я был одет никак не для офиса, informally, скорее для барбекю, в джинсы и куртку на любую вашингтонскую погоду. Плотную непромокаемую куртку со многими удобными карманами, купленную здесь же, рядом с нашим небоскребом на Lafayette Plaza, за семьдесят долларов, потом мне сказали — дорого. На двадцать третьем этаже, в Институте славянских исследований, было пусто. Мы столкнулись в закуте, где стоял ксерокс; он поздоровался со мной, и даже при своей тугоухости я уловил легкий акцент в его английской речи. Да, конечно, Spanish. По-видимому, он, как и я, пришел в выходной день в офис, чтобы без помех и очереди скопировать нужные материалы.
Как на грех в аппарате закончилась угольная пудра.
— Fuck, — сказал он.
Здесь же стоял запасной контейнер. Он засучил рукава, отвинтил крышку, я нашел отверстие в приборе, куда пудру должно было сыпать. Он действовал уверенно, я — на подхвате. Он взгромоздил контейнер на аппарат, наклонил, пудра порхнула, частично просыпалась в дыру, частично образовала черное облако, которое медленно осело на моей новой куртке, на глянцевом, отмытом до блеска, линолеумном полу и на его костюме. Я отметил, что действовал он излишне самоуверенно, наверное, во всем привык полагаться на себя.
— Ебтать, — сказал он.
Мы познакомились.
Он оказался словоохотливым, как все эмигранты. Вот вам пунктир: он, Володя Теркин, больше пятнадцати лет как из Ленинграда, исторический факультет университета — тогда еще имени Кирова, уезжал по израильскому вызову, достиг Штатов, поступил в докторантуру. Но перед тем торговал hot dogs и ice-cream, по ночам мыл тарелки в мексиканском ресторане, что звучит гордо, потому — настоящий американский self-made man; защитился, ныне профессор новейшей русской истории, женат. Мэри. Из хорошей американской семьи, его бывшая студентка… Мне крыть было нечем, сознался, что — московский литератор, пребываю здесь по счастливому случаю горбачевской перестройки, поскольку к академической науке отношения не имею.
Убирая, что насвинячили, мы, можно сказать, сдружились. К тому же выяснилось, что мы одногодки.
1
Не такая уж баснословная биография моего нежданного fellow тем не менее погрузила меня в размышления. Позже я сделался неожиданно для себя свидетелем ее резкого разворота. И теперь подвизаюсь, как видите, в роли непрошеного и неловкого биографа.
Первой попадающей в рассеянный луч моего доморощенного исследования страницей краткой истории этой маленькой семьи было резкое передвижение Розы Моисеевны Фишман, еще не Теркиной, матери моего героя, с юго-запада советской страны на северо-восток. В каком-то смысле она стихийно продолжила историческое движение своего племени, при этом повторяя его географическое направление. Северный поток полуторатысячелетнего рассеяния евреев по Европе в шестнадцатом веке достиг Германии, где евреи-выкресты, тайно хранившие веру отцов, будучи изгнанными из инквизиторской Испании, селились компактно в немецких городах. Впрочем, гетто были не их собственным изобретением, но — хитроумных венецианцев, изобретением, впрочем, вынужденным, поскольку и тогда, расселяясь на островах и по берегам лагун, пришельцы ассимилироваться не желали.
Этим историческим обстоятельствам мы обязаны не только возникновением мрачных легенд о Вечном Жиде и о пражском Големе, но и практическими учреждениями, скажем, супермаркетами. Поскольку кошерной пищей немецкие лавочники не торговали, пришлось открывать магазинчики в самом гетто. Заодно, чтобы правоверным с желтыми отметинами на одежде не ходить лишний раз по улицам нечестивых городов, в этих же кошерных лавках появились и сопутствующие товары, что превратило их в минимаркеты. Поэтому представляется не случайным, что Роза Моисеевна Теркина в Ленинграде трудилась кассиршей в изобретенным некогда ее соплеменниками супермаркете. Впрочем, эта ее профессия обнаружилась позже, как и некоторые другие подробности…
2
Здесь нелишними будут несколько примечаний.
Во-первых, эти самые многопрофильные лавки потом, во времена Екатерины, появились и на русском юге, в черте оседлости. Позже подобные заведения стали прообразом наших советских сельпо, где вперемешку продавались железные вилы, мотки волосатой веревки, галоши и макароны. И, помнится, в одном таком магазинчике, в студенческих семидесятых, в глубине Смоленской области я приобрел вместе с авоськой жуткого пойла, носившего отчего-то роскошное имя Шато де Экем, двухтомник Леонида Андреева, за каковым тогда охотились в Москве.
Во-вторых, немецкие еврейские лавочники сделали еще одно торговое изобретение — они придумали такую услугу, как доставку продуктов на дом. А значит — и продуктовый набор, понятие памятное всем, кто жил под советской властью.
И, наконец: нынешнее движение южных народов на Север возникло, конечно, не сегодня и не вчера. И, безусловно, честь открытия всех выгод такого обратного завоевания мира принадлежит евреям. До них экспансия шла в противоположном направлении. Начиная с Крестовых походов, северные европейцы охотились за юго-восточными сокровищами: хоть под предлогом освобождения Гроба Господня, хоть под флагами христианской миссии. Так были завоеваны Перу и Мексика, Индия и Борнео, Египет и Мавритания, Маврикий, Цейлон, Мадагаскар, Вьетнам, Макао, Гонконг, не говоря о Мальте и Малой Азии с Сирией и Иерусалимом, и как сладко звучат и поныне эти по-детски романтичные имена. Одни только евреи, терпя очередные гонения, в большинстве упорно перетекали на Север Европы: Голландия, Германия, Польша, Россия, наконец, куда их милостиво впустил Петр Первый. И в анналах осталось, что будто бы на вопрос о евреях амстердамского бургомистра Петр Первый бросил легкомысленную фразу в том духе, что, мол, ручаюсь, одного моего русского трем евреям не перехитрить. Так или иначе, но именно евреи открыли путь современному переселению в Париж, Амстердам, Лондон, Ленинград и Москву выходцев из Африки, Пакистана, Ближнего Востока и Средней Азии, поскольку первыми прозорливо, опережая ход истории на три-четыре столетия, протоптали эту тропу. Розе Фишман осталось лишь без забот по ней пройти.
Конечно, все было вовсе не безоблачно: двенадцатилетняя сирота Роза чудом не попала в витебское гетто, на этот раз организованное отнюдь не самими евреями, а немцами, — гетто, в котором не выжил ни один человек. Девочкой она оказалась в маленькой толпе беглецов, скрывшейся в болотах Полесья. Эту кучку перепуганных, безоружных и беспомощных беженцев позже, благодаря сметке и ловкости их колхозного бригадира по странному для еврея имени Семен Кривогуз, удалось переименовать впартизанский отряд. Документ об участии в этом самом отряде позволил юной Розе в сорок пятом вступить в комсомол, а прямо перед сорок девятым, в восемнадцать лет, проскочить в партию, откуда ее уж было клещами не вытащить.
3
Когда Роза Фишман после войны приехала в Ленинград, встретила безногого будущего отца Володи и родился сын, мать хотела назвать его в честь деда Моисеем, но инвалид взъерепенился. Фронтовик прожил недолго, уйдя на тот свет, когда Володе было лет шесть, и сын — стыдно сказать — испытал облегчение. Потому что пьющего отца стеснялся и пугался. Теркин-старший и в трезвом виде бывал бескомпромиссен в вопросах закрывания сыном задвижки в сортире, это в коммунальной-то квартире, предупреждал детское баловство, а в подпитии вовсе страшен.
Неудивительно, что Володя рос мальчиком замкнутым.
Во дворе — и в школе, они учились в одном классе — был у него лишь один более или менее близкий товарищ Андрюша Пожарский, и лишь позже Володя задумался, брала ли эта фамилия начало от знаменитого зарайского князя-воеводы или же от Дарьи Пожарской, дочери содержателя трактира в Торжке, прославившейся своими куриными котлетами. У Андрюши были веснушки, верхняя челюсть коротка по нижней, передние зубы выступали, отчего он говорил в нос, Володе все это казалось привлекательным. До поры они вместе ходили в зоосад на Петроградской, недалеко от магометанского минарета, русский мальчик с княжеско-котлетной фамилией и еврейский мальчик с фамилией мало что русской, но ставшей в послевоенные годы нарицательной; глазели на гиен и газелей; покупали на копейки от школьных завтраков и сдачи, остававшейся от походов в булочную, розовое фруктовое мороженое. Играли дома у Андрея — у того, хотя он тоже жил в коммуналке, была своя комнатка — в пластилиновых рыцарей с доспехами из серебряной фольги; Володя любил эту игру, ему нравилось делать вид, будто он знает, как по латыни называется всякая часть рыцарской амуниции, придумывал собственные латинские имена. Андрей, казалось, не чуял подлога.
