Милан Кундера - Обмен мнениями
Обзор книги Милан Кундера - Обмен мнениями
Милан Кундера
Обмен мнениями
Маленькая повесть
Первый акт
Ординаторская.
Ординаторская (в каком угодно отделении какой угодно больницы какого угодно города) свела пятерых действующих лиц и сплела их слова и поступки в несуразную и тем более забавную историю.
В помещении находятся: доктор Хавель, медсестра Элизабет (оба на ночном дежурстве) и два других врача (оба зашли сюда под каким — то незначительным предлогом, чтобы поболтать и вместе выпить пару — другую бутылочек): лысый патрон и хорошенькая докторесса лет тридцати, которая работает в другом отделении и про которую вся больница знает, что она спит с патроном.
(Патрон, разумеется, женат; он только что изрек свою излюбленную фразу, которая должна дать представление как о его чувстве юмора, так и о его намерениях: «Многоуважаемые коллеги, самое большое несчастье человека — это счастливый брак. Никакой надежды на развод».)
Кроме этих четырех персонажей есть пятый, но его, по правде говоря, здесь нет — как самый молодой, он только что был послан за новой бутылкой. И еще есть окно, что очень важно, потому что оно открыто в темноту и сквозь него в комнату, вместе с влажными летними запахами, непрерывно вливается лунный свет. И наконец, царит хорошее настроение, о котором можно догадаться по непринужденной болтовне всех присутствующих, а особенно патрона, влюбленно вслушивающегося в свой собственный вздор.
Немногим позже (как раз когда начинается наш рассказ) появляется некоторое напряжение: Элизабет выпила больше, чем подобает медсестре на ночном дежурстве, и в довершение она до неприличия вызывающе кокетничает с доктором Хавелем, что раздражает последнего и вызывает с его стороны довольно резкую отповедь.
Отповедь доктора Хавеля.
— Послушайте, Элизабет, я вас не понимаю. Каждый день вы вязнете в гнойных ранах, вонзаете иглы в задубевшие старческие ягодицы, ставите клизмы, выносите судна. Судьба дала вам завидную возможность познать чувственную природу человека во всей ее метафизической пустоте. Но возбуждение плоти заглушает в вас голос разума. Ничто не может сломить вашей твердой воли быть телом, и только телом. Ваши груди чувствуешь за пять метров! У меня начинается головокружение только от взгляда на вашу походку, из — за бесконечных спиралей, которые накручивает ваш неутомимый круп. Черт побери, отодвиньтесь немного! Ваши груди вездесущи, как Господь Бог! Вы уже десять минут назад должны были идти на уколы!
Доктор Хавель подобен смерти. Он берет все.
— Будьте добры, Хавель, — спросил патрон, когда Элизабет, обреченная уколоть две старые задницы, вышла из ординаторской (откровенно обидевшись), — вы могли бы мне объяснить, почему с таким упорством вы отталкиваете несчастную Элизабет?
Доктор Хавель отпил глоток и ответил:
— Патрон, не стоит меня упрекать. Совсем не потому, что она некрасивая и не такая уж юная. Поверьте! У меня были женщины гораздо более некрасивые и значительно старше.
— Ну да, всем известно, что вы, как и смерть, берете все. Но раз уж вы берете все, почему бы вам не взять Элизабет?
— Вне всякого сомнения потому, — сказал Хавель, — что она выражает свое желание настолько демонстративно, что это скорее похоже на приказ. Вы говорите, что в отношении женщин я подобен смерти. Ну а смерть не любит, когда ей отдают приказания.
Самый большой успех патрона.
— Думаю, я вас понимаю, — ответил патрон. — Когда мне было на несколько лет меньше, я знал девушку, которая спала со всеми, а так как она была хорошенькая, я решил непременно с ней переспать. И, представьте себе, она этого не захотела. Она спала с моими коллегами, с шофером, с поваром, с переносчиком трупов, я был единственным, с кем она не соглашалась переспать. Можете себе представить?
— Разумеется, — обронила докторесса.
— Видите ли, — продолжил патрон, который на людях обращался к своей любовнице на «вы», — в то время я был дипломированным специалистом всего несколько лет и пользовался большим успехом. Я был убежден, что все женщины доступны, и мне удавалось это доказывать с женщинами скорее труднодоступными. И вот с этой девушкой, казалось бы такой легкодоступной, я потерпел полное фиаско.
— Насколько я вас знаю, у вас непременно есть теория, чтобы это объяснить, — сказал доктор Хавель.
— Да, — ответил патрон. — Эротизм — влечение не только телесное, но в той же мере и честолюбивое. Партнер, с которым мы были близки, который нас любит и нами дорожит, становится нашим зеркалом, мерой нашей значимости и наших достоинств. С этой точки зрения моей шлюшке было непросто. Когда спишь со всеми подряд, перестаешь верить, что такая банальная вещь, как любовный акт, может иметь какую — то важность. Настоящее эротическое честолюбие находится, таким образом, на противоположной стороне. Единственный мужчина, который ее хотел и которому она отказала, мог стать для моей шлюшки мерилом ее достоинства. А так как ей хотелось выглядеть в собственных глазах самой лучшей и самой красивой, она была чрезвычайно строга и требовательна в выборе того единственного, кому бы она оказала честь своим отказом. В конечном счете она выбрала именно меня, и я понял, что это исключительная честь, и сегодня я все еще рассматриваю этот случай как мой самый большой любовный успех.
— У вас потрясающий дар превращать воду в вино, — сказала докторесса.
— Вы обиделись потому, что своим самым большим успехом я считаю не вас? — спросил патрон. — Нужно меня понять. Несмотря на то что вы женщина добродетельная, все — таки для вас я (и вы не можете представить, до какой степени меня это огорчает) не первый и не последний, тогда как у этой шлюшки я им был. Поверьте, она меня не забыла и до сих пор с тоской вспоминает, что оттолкнула меня. Впрочем, я рассказал это, только чтобы провести аналогию с поведением Хавеля по отношению к Элизабет.
Гимн свободе.
— Бог с вами, патрон, — сказал Хавель, — не будете же вы настаивать, что я пытаюсь найти в Элизабет меру своей значимости.
— Разумеется нет, — саркастически заметила докторесса. — Вы нам все уже объяснили. Вызывающее поведение Элизабет производит на вас впечатление приказа, а вам хочется сохранить иллюзию, что вы сами выбираете женщин, с которыми спите.
— Раз уж мы говорим откровенно, — сказал Хавель задумчиво, — надо признаться, что это не совсем так. На самом деле мне хотелось сказать что — нибудь умное, когда я изрек, что меня смущает вызывающее поведение Элизабет. По правде говоря, у меня были женщины, которые вели себя еще более вызывающе, и это было как раз то, что мне нужно, поскольку все происходило быстро и без задержки.
— Ну так какого черта вы не берете Элизабет?! — воскликнул патрон.
— Патрон, ваш вопрос не настолько абсурден, как мне показалось вначале, ибо я констатирую, что на него очень трудно ответить. Честно говоря, я не знаю, почему я не беру Элизабет. Я брал женщин гораздо некрасивее, гораздо старше и с гораздо более вызывающим поведением. Исходя из этого следует заключить, что я кончу тем, что непременно возьму Элизабет. Именно это вам скажут все статистики. Все кибернетические машины выдадут именно это заключение. Вне всякого сомнения, именно по этой причине я ее и не беру. Вне всякого сомнения, я хотел сказать «нет» необходимости. Подставить подножку принципу причинности. Сорвать прогнозируемость мирового развития капризом свободы выбора.
— Но почему для этой цели вы выбрали именно Элизабет?! — воскликнул патрон.
— Именно потому, что на это нет никакой причины. Если бы она была, ее можно было бы вычислить заранее и заранее предсказать мое поведение. Именно в отсутствии видимой причины находится частица уделенной нам свободы, к которой мы должны неустанно стремиться, чтобы в этом мире неумолимых законов сохранилась малая толика человечного беспорядка. Дорогие коллеги, да здравствует свобода! — провозгласил Хавель и грустно поднял свой бокал, чтобы чокнуться.
Мера ответственности.
В эту минуту новая бутылка, на которую сейчас же переключилось все внимание, явилась присутствующим. Очаровательный и нескладный молодой человек, стоящий в дверях с бутылкой в руках, — это Флейшман, студент мединститута, проходящий практику в данном отделении. Он поставил (медленно) бутылку на стол, поискал (долго) штопор, затем воткнул (неторопливо) штопор в пробку, ввинтил его (мечтательно) и в конце концов выдернул пробку (задумчиво). Слова в скобках нам понадобились, чтобы оттенить медлительность Флейшмана, ту медлительность, которая более чем неловкость свидетельствовала о спокойном и размеренном восхищении, с которым юный студент мединститута внимательно всматривался в глубины собственного «я», пренебрегая ничего не значащими деталями внешнего мира.
