Алла Боссарт - Любовный бред ( Рассказы )
Обзор книги Алла Боссарт - Любовный бред ( Рассказы )
Алла Боссарт
Любовный бред ( Рассказы )
“Любовный бред” – известный в психиатрии диагноз. Одна такая история болезни поразила меня настолько, что, написав рассказ с этим названием, я уже не могла остановиться и стала собирать аномальные истории любви – или сочинять их. Так появился цикл “Любовный бред” – рассказы о любви абсурдной, странной – порой страшной, иногда смешной или печальной. Любви на перекрестке трех дорог: жизни, смерти и безумия.
От автора
ГУБЕРНАТОР
Хлопчика давно уже хотели пустить в расход, но уж больно любил его старший – Фомич. Пришлось, конечно, побегать, однако – добился.
Назначили дефектного Хлопчика губернатором.
Дефект, правда, был серьезный: слабые бабки. Это если не считать остального. Ну, скажем, кровь. Родился Хлопчик нагулянным на стороне, судя по всему, от местного степняка – кривоногого монгола с тяжелым крупом и короткой шеей, привычного ко всякой работе и многодневным переходам, в меру быстрого, выносливого и покорного. Не из тех, к сожалению, монгольских лошадок, что показывали когда-то бешеную резвость в боях и состязаниях. Этих осталось наперечет, директор завода, кстати, уже думал о возрождении породы, и, когда лучшая орловка Химизация ожеребилась (раньше срока), зоотехник Батыр
Байкалов понадеялся, что кургузый метис станет родоначальником новой ветви. Даже придумал название: “батыр орловский” – вроде и азиатский богатырь, что справедливо, а в то же время и намек на личное участие. Но уже совсем скоро стало очевидно, что никаким богатырем тут не пахнет, как, впрочем, и рысаком. Мать-аристократку с потрохами пожрали подлые крестьянские гены, и к двум месяцам мотался
Хлопчик по леваде за опозоренной мамашей, загребая кривыми ногами и тряся пузом. Стройные орловские бабки не удержали плебейского веса, прогнулись, и бедный жеребенок вышел совершенным уродиком, курам на смех: низкая холка, жесткая грива торчком, уши по ветру, ноги колесом, хвост, точно дворницкая метла. Глаза только чудесные – лиловые, длинные, с печальными черными ресницами.
А когда Хлопчик вошел в некоторый возраст, проявилось еще одно материнское наследие.
Глядя на неказистого Хлопчика, никто не заподозрил бы, что перед ним в сиянии мыслей, поступков и общего поведения свесил несчастную голову чеховский интеллигент: совесть, скромность, рефлексия.
Уже подростком он догадался, что ему суждено всей своей жизнью (а то и смертью) искупать легкомыслие матери. И полюбил ее еще больше, – стараясь, однако, не слишком докучать нежностью, чтобы не ставить в неловкое положение. Мать была еще молода и хороша собой, и пользовалась успехом у настоящих племенников, и вполне могла увлечься сама и загладить свою провинность, родив перспективного наследника от собрата по крови, от ровни.
У Химизации щемило сердце от застенчивой любви сына, она страдала, как Аркадина, и подобно ей преследовала его придирками и иронией.
Хлопчик старался меньше попадаться ей на глаза, но мать сама находила его где-нибудь далеко в степи и нежно облизывала, как маленького, укладывала точеную голову ему на плечо, и так они могли стоять часами, тихо беседуя и прося друг у друга прощения. Мать часто плакала, Хлопчик утешал ее, трогая замшевой губой ее уши, веки, шею. Это было единственным отроческим счастьем Хлопчика.
Завод потешался над ним. Отца он не знал. К двум годам здоровый и сильный жеребец стал изгоем. Собственно, он сам еще раньше выбрал одиночество, понимая, что ни дружбы, ни любви, ни ласки ни от кого, кроме мамы, ожидать не приходится.
Еще Фомич был добр к нему – старший конюх завода. Седлая Хлопчика,
Фомич всегда угощал его сахаром, яблоком, морковкой, хлопал по шее, приговаривая: “Чудо в перьях, друг ты мой корявый, чмо ушастое… Ишь чего удумали – забить на колбасу, фашистюги долбаные!” И Хлопчик тряской рысью вез доброго Фомича в степь, пропитанную жаром и горьким запахом полыни. Теплая земля, до звона утоптанная сотнями поколений кентавров, приятно согревала оплывшие, запущенные копыта
Хлопчика. По обе стороны до горизонта зависал на несколько минут голубой вечер, и тут же стремительным занавесом падала черная ночь, исколотая белыми остриями звезд. Фомич терпеливо учил Хлопчика ходить плавным галопом, и, когда наконец смог послать его в прекрасный легкий, широкий аллюр, Хлопчик испытал новое счастье, точно осознанное им как переход из отрочества в юность.
Однажды, пасясь по привычке в стороне от табуна, он вдруг встал как вкопанный и потянул широкими ноздрями новый острый аромат. Невдалеке гарцевала кобылка – полупрозрачная, фарфоровая, ярко-розовая в арбузном рассвете. Искоса взглянув на рыжего Хлопчика, кобылка тихо заржала, да ударила кокетливо крупом, да вскинула задние ноги. И парень пропал. Тихо, чтобы не спугнуть видение, Хлопчик подошел поближе, сорвал пучок цикория и протянул его к самым губам кобылки.
Та улыбнулась, вздернув короткую верхнюю губку, не чинясь, ухватила голубые цветы. Стукнулись зубами и засмеялись оба.
Девочка звалась Куклой. Хлопчик нравился ей, потому что не лез сразу любиться, как другие, не приставал, интересно рассказывал, смешил, читал стихи. “Гоп, гоп, гоп-алле, потные попоны. Степь, как небо на земле, синие тюльпаны!” “Почему синие?” – недоумевала Кукла. “А какие же?” – недоумевал Хлопчик. Он был дальтоником, бедняга!
Соловая Кукла казалась ему голубой, словно ангел.
Мать предостерегала: держись подальше от этой, не пара тебе. А то будет, как со святым Пегим. Историю святого Пегого Хлопчик знал с детства. Мать, глотая слезы, рассказывала ему, как Пегого выхолостили за плохую породу, а любимую отдали другому. Пегий был чем-то похож на него.
Но Хлопчика наказали куда страшнее.
Начиналось все точно по житию. Вечерние запахи левады мешались с тонким потом Куклы, они мчались наперегонки, неуклюжий Хлопчик отставал, и Кукла замедлила шаг, и он догнал ее, и страстное ржание обоих смешалось, как стон… И вдруг оглушительно выстрелил кнут, спину обожгло болью. Он еще не знал, что плетеный кожаный хвост, что всегда торчал за поясом Фомича и других конюхов, – не просто веселая острастка выпаса; это гнусный, унизительный инструмент кары.
Фомич ударил Хлопчика впервые – за что? Грозно ржанул кривоногий, встал на дыбы…
Не было для табуна развлечения милее. Повалился на спину от хохота горбоносый буденновец Ирбис – первый красавец завода, потомок легендарного Квадрата (праотца российских заводов, которому за племенное долголетие поставили памятник). Громовое ржание ураганом пронеслось над левадой. Наглый, самовлюбленный бандюга, ахалтек золотой масти Персик лягнул Хлопчика в живот, а когда тот упал на подкошенные колени, передним копытом ударил по горлу, отчего голова
Хлопчика запрокинулась, из-под челюсти брызнула кровь. Он закрыл глаза и остался лежать в этой позорной позе мольбы… Кони, почуяв свободу и жертву, взбесились, вспыхнуло хулиганское толковище, засвистели, защелкали бичи…
Химизация, постаревшая, но все еще прекрасная, кинулась к сыну, закричала, высоко забила передними ногами – едва не пришибла Фомича.
Досталось и ей.
Ночью, после покаянных утешений старшего, в смежный денник к сыну вошла Химизация и до утра плакала над своим избитым мальчиком. Едва шевеля распухшими губами, Хлопчик спрашивал об одном: “За что, мама, что я сделал?” “Ты нарушил главную заповедь, – шептала мать, прижав губы к уху Хлопчика. – Все мы здесь живем и работаем ради одной цели: создания Идеальной Лошади. Ты посмел влезть в великое дело производства породы со своей любовью. Запомни: любовь, по крайней мере здесь, в заводе, тебе заказана. Бедный сыночек, порченая моя детка… Нет, нету мне прощения…”
И снова из лиловых глаз стареющей красавицы катились слезы. Она знала о преступлениях любви больше других, преступная, грешная мать.
– Что ты нашла в нем, дура? – спрашивал той же ночью Ирбис Куклу, больно кусая ее над низкой перегородкой за губу.
– Сам дурак, – нежно отвечала розовая Кукла. – А Хлопчик… он умеет… умеет ухаживать. Он любит меня, понимаешь, красавчик?
– Подумаешь, я тоже тебя люблю. Проверь, если хочешь. Хоть сейчас,
Куколка, а? Ну давай, давай, поворачивайся…
Ирбис давно раскачал одну из досок между денниками, теперь она легко отодвигалась движением копыта, от Куклы требовалось лишь прижать круп к широкой щели и спокойно постоять минуты три… Но глупая боялась. Это Ирбиса-то, потомка великого производителя! Не давала, профура, самому Ирбису, о случке с которым мечтали все молодые кобылы завода!
– Не хочу, – отвечала Кукла и отходила, нацеловавшись, в угол, разгребала там сено и нюхала засохшие голубые цветочки цикория.
– Забить к чертовой матери, говорил я, давно пора! – кричал утром директор на Фомича.
– Забить недолго, Пал Палыч, послушай ты, мать твою! Я ведь их чую, как родных. Редкой души конь, чистый интеллигент, клянусь. Прямо создан для этого дела…
