Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи
Джинна выпустили из бутылки.
Тугая струя расплава мигом, словно палый листок, прошила шестнадцатимиллиметровый пол ремонтной площадки, харкнула раскаленной шихтой, ахнула взрывом, ушедшим высоко в небо, и шлепнулась вниз, накрыв сменного инженера Георгия Заплотина, смешливого, доброго человека — Гошу.
Отделение наполнилось густыми парами перегоревшего металла и газа. Там, где только что стоял Гоша, вспухали и лопались пузыри расплава. Сработала аварийная автоматика, замолчали мерно гудящие печи, и оглушенные взрывом люди словно бы опустились на дно неведомого мира.
Но уже в следующую минуту, кашляя от нестерпимого удушья, ругаясь (русский человек в трудную минуту всегда подбодрит себя соленым словцом), натягивая на лица маски противогазов, расхватывая огнетушители, совки с подогретым песком, лопаты, все, что должно быть под рукою в минуту аварии, ребята мчались к пятой, навстречу клубящимся купам жара, газа и дыма.
Степан Булыгин, влетев в отделение, замер с широко распахнутыми руками. Он словно бы уперся ими в прозрачную, непробиваемую стену.
Первое, что увидел Степан, были не ребята, тенями мелькавшие на розовом закате аварии, в блеклых, рыхлых облаках, не хлопающие сверху осколки стекла. Он увидел громадного, беспомощно стоявшего на четвереньках у столика мастера плюшевого медведя. Увидел и понял все.
— Степка… Наша ахнула… Гоха… — срывая прикипевшую к лицу противогазную маску, прохрипел сменный Булыгина Алексей Репников.
— Гоша… Так у него же… Совсем? Леша! Лешка! Лексей! Я говорю — совсем? — затряс Степан товарища, влепив тяжелопалые лапищи в борта суконной куртки Репникова. — Совсем? — И тряс его изо всех недюжинных сил.
— Аг-г-г-га! — горлом выкрикнул Алеша и, стараясь вывернуться из Степиных рук, прятал мокрое от пота и слез лицо.
— И Серьга тоже? — выдохнул Степан, придвигая к своему лицу лицо сменного.
— Ка-ка-о-ой Сер-р-рь-га?
— Поярков, — заорал Степан и кинулся к трапу на ремонтную площадку.
В один дых промахнул лестничный марш, не почувствовав обжигающего жара перил и острой боли в горле (Степан метнулся наверх без противогаза), остановился.
Сверху, едва различимый в мутных сумерках загазованности, зажав лицо сведенными локтями, покачиваясь, шел Поярков. Коснувшись тяжелым ботинком ступеньки, он на мгновение застыл над трапом и вдруг разом рухнул вперед лицом, как падают взятые на прицел солдаты в атаке.
Степан принял Сергея в объятия.
Он поволок его вниз, протащил мимо бледного, застывшего по стойке «смирно» бойца охраны и дальше пожарным широким проездом к белым дверям медпункта.
Тут, в пожарном проезде цеха, мирно и мерно гудели мощные вентиляторы, солнце лилось через стеклянный фонарь кровли, отбивая на полу квадраты золотых сот, — так сказал как-то об этом Сережка.
Ребята долго смеялись над ним: романтик, придумал пчелиные соты. Солнце — и все тут.
Они почти бежали — Степан, облапивший друга по талии, и Сергей с судорожно сведенными внахлест на лицо руками. Поярков не отставал от Степана.
— Серьга! Жив?! Жив?! Братец! — то ли спрашивал, то ли утверждал Булыгин, а сам все тащил и тащил друга к беленькой двери в конце пожарного проезда.
— Постой, — вдруг тяжело сглатывая воздух, прохрипел Сергей. — Постой! — И сразу же остановился.
Степан продолжал волочить его.
— Постой, — уже ясно и громко выкрикнул Поярков.
Степан остановился. Сергеи медленно, словно бы с великим трудом разомкнул руки. Лицо его, черное, с кровавыми размывами ран и клочьями белой, совершенно белой кожи, заставило Степана задохнуться от еще ни разу не испытанного им страха.
— Постой, Степа, — медленно выговаривая каждую букву, сказал Сергей. Он повел лицом в сторону Булыгина. — Ты меня видишь, Степа? — Распухшие, коричневые, в красных капельках крови губы плохо слушались.
— Вижу.
И вдруг шепот, почти шорох с трудом отдаваемых слов:
— А я тебя нет…
И одним горлом, душой одной:
— Слепой я! Сле-по-о-о-ой!
И забился, задергался в руках Степана, стараясь освободиться.
— Сле-е-е-е-е-по-о-о-ой!
Степан снова попробовал тащить Сергея, но теперь он упирался, далеко откидывая вперед то одну, то другую ногу, обвисая всей тяжестью тела.
— Убей меня! Убей! Убей! — то шептал, то кричал одним горлом, одной душой.
К отделению дуговой плавки густой толпой спешили рабочие. Эта толпа, натолкнувшись на Степана и Сергея, развалилась надвое, глухо загудела.
Услышав шум, Сергей снова свел на лице руки, вцепившись пальцами в свои плечи, и замолчал и обмяк. И сразу же много рук подхватили его, оторвали от Степана, подняли и понесли к белой двери медпункта.
Степан стоял, окруженный рабочими, и все водил и водил ладонью по рукаву суконной робы, стараясь снять с пальцев теплую, липкую кровь друга.
— Гляньте, братцы, у него же спина горит! — крикнул кто-то. И кто-то мигом сдернул со Степана спецовку, кто-то стал топтать тлеющую ее ногами, кто-то сунул в трясущиеся губы папиросу.
— Что у вас? Что? Что?
— Плохо, братцы! Ой, плохо! — выкрикнул Булыгин и, разрезав плотную, но податливую толпу плечом, заспешил к белой двери медпункта, куда уже вносили Серегу Пояркова.
Глава II ЗаплотиныАрхип Палыч Заплотин проснулся в прекрасном расположении духа. Он не по-стариковски бодро поднялся с широкой постели. Посучил ногами, нашаривая на полу домашние туфли, и, не найдя их, зашлепал босыми ступнями по скобленым половицам. Туфли — мягкие, красного сукна, с толстой войлоковой подошвой, с затейливым прошивом поверху — прислала в подарок невестка — жена младшего поскребыша-скворца Гошки. Архип Палыч очень гордился этим подарком, но вечно терял туфли, с детства не приученный к деликатной обуви.
Выйдя на двор, как был, в исподнем, Палыч побелел недолго в реденьком полусвете утра у стайки, покашлял зычно и радостно, послушал, как поскрипывает жвачкой корова, поглядел в туманную даль Заречья, где едва-едва угадывались потускневшие звезды, и вернулся в избу.
В сенцах он шумно, по-хозяйски постучал ведрами, нарочито громко сдвинул крышку с квасной дежки, зачерпнул корцом квасу и пил его долго, всласть, отдуваясь и покряхтывая.
Утро только-только занималось, можно было бы снова завалиться на боковую и часика два помять перину, но Архип Палыч чувствовал себя вполне отдохнувшим, готовым встретить во всю силу рождающийся день.
Вчера поздно, уже по темени, мужики вернулись из тайги с дальних покосов. Плыли Авлакан-рекой четырьмя шитиками, пели горласто и складно старые свои песни, заглушая трескучую нуду моторов.
Далеко обгоняла их песня, раскалывая тишину тайги, мчалась в понизовье, петляя меж крутых берегов, и затихала у синего плеса, в который опрокинулись избы села Данилова. И как ни тиха была тут песня, но услышали ее на селе. Посыпались горохом на косу ребятишки. Старухи выползли на яр, старики, хозяйки заспешили к баням.
— Наши едут!
Загорячился воздух синеньким дымком бань, заполыхали в окнах горячие чёла русских печей.
— Наши едут!
— Малаха, у тебя не сыщется ли лишняя!
— Сышшытся, заходи, девка. На кислице она у меня — крепкая!
— Авдотьевна, ты чо не стряпашься? Или твой сытее наших?
— Заранее состряпалась. В печи томлено все, горяченько.
— Гля, девка, будет тебе горяченько.
— Наши едут!
Едут с дальних покосов мужики. Вовремя, в самый аккурат сладились с делом.
Архип Палыч на порог. И вот тебе радость. От сына, от инженера-скворца Гохи, телеграмма — поздравляет с внуком. Еще один Заплотин корня сибирского, крепкого на свет обрядился. Всем на удивление Архипом назвали. Во чудо, в двадцатом нашем веке. Архип, и точка, заедай тебя комар.
Обрадовался старик здорово. Но вида не выказал. Кашлянул в кулак, пряча великую, лихую, еще с молодости прихваченную улыбку.
Поздравил жену, похлопав ее по чуть уже сгорбленной спине, сынов Михайлу и Лешу поздравил — парням по двадцать четыре года, — близнята на полтора года старше Гошки, а все еще женихаются. Армию отслужили, казалось бы, женись, ан нет — женихаются, девок портят.
Прибежали замужние дочери:
— Папаня, радость-то какая! Гошка сына народил!
Вышла к отцу и старшая, Елизавета, военная вдова со всем своим выводком — трое парней, под матицу вымахали внуки.
После бани, распаренный до кирпичного цвета, в чистой, широкой рубахе, в праздничных суконных брюках, в мягких войлоковых туфлях, вышел к столу Архип Палыч.
Собралась вся семья. Тесно за столом, тесно, да сытно.
Налили.
— Ну, работнички, по единой. За племя наше, за отросточек, выходит, за Архипа, внука моего.
Выпили. Закусили, хорошо закусили.
