Юрий Бородкин - Кологривский волок
Отец и сын некоторое время задумчиво смотрели на копошившихся внизу около машин людей, как на хозяйничавших пришельцев, которым нет дела до местных жителей.
— Я теперь как вот это побитое дерево. — Андрей Александрович показал на поваленную грозой половину ветлы. — Не зря нас вместе шарахнуло тогда молнией.
— Кто-то уж топором ее потяпал, а все же держится: еще зеленеют некоторые ветки.
Не сдается непоборимая ветла, по-прежнему шумит ее уцелевшая половина, не дрогнет ни перед какой лихой силой, стоит на высоком угоре, как богатырь на заставе; кажется, еще стройней стала, выпрямилась. Весной она покрывается золотистым цветом, и раньше всех на ней гудят пчелы; осенью — дольше других деревьев шелестит своими узкими листьями, споря с первыми заморозками.
— Вот, говоришь, клячи. А трактор-то сломался. — Андрей Александрович показал на железяку в руках сына.
— Пустяки! К обеду починю.
— Ерофеев говорит, теперь на трактора да машины вся надежа.
— Правильно, — подтвердил Сергей, весело глядя на отца голубовато-серыми, цвета песомской воды, глазами. — Ладно, пап, не тужи, береги здоровье. Надо бежать на работу.
И зашагал по дороге к Савину — большой, сильный, уверенный. Сорок четвертого размера кирзачи. С чувством отцовского восхищения смотрел ему вслед Андрей Александрович. В свое время хотелось, чтобы сын устроился в городе, но нет худа без добра: хоть один около родителей. Живет не хуже других, семья прибывает, как положено. Алексей с Верушкой учеными стали, а родителям от той учености проку мало, потому что дома они бывают лишь гостями, все спешат, все рвутся куда-то: у одного — воинский долг, у другой — институт. Тоже небось скоро выскочит замуж там, в Питере.
И все-таки он был счастлив детьми. С мыслями о предстоящем приезде молодоженов прищуренно смотрел он на реку, на осиянные солнцем лесные увалы, уже присмиревшие, чутко настороженные после летней шальной поры. Неизреченная красота. Еще не родился на этой земле человек, способный выразить словом хотя бы малую часть той благодати, которую шумилинский житель воспринимает как нечто само собой разумеющееся. Разве думаешь о воздухе, которым дышишь?
Душа просилась за речные пределы, в бор, куда убегали Кологривским волоком самосвалы, куда Андрею Александровичу давно был заказан путь. Сидел на срубе колесного станка как стреноженный.
8
Узнав о том, что Колька Сизов обретается в деревне вольным казаком, Ерофеев решил поговорить с ним насчет трудоустройства. Переговоры состоялись в самом случайном месте: на повети, где Колька уминал своей постелью сенной зарод. Тут же на сене к его услугам всегда валялся баян, который удалось взять во временное пользование у завклубом, намекнув ей на любовь.
Колька проснулся около обеда и как раз осваивал клубный баян (не получалось на нем так, как на гармошке), когда по бревенчатому съезду поднялся и остановился в воротах повети сам Ерофеев. Ухмыляется, упер руки в бока, приподняв полы расстегнутого пиджака, дескать, играй-играй, послушаю, каков гармонист.
Колька небрежно отбросил баян на сено, съехал по зароду, как с горки.
— О, начальство пожаловало! А я в одних трусах. — Стал надергивать брюки.
— Решил познакомиться с тобой, Николай, — серьезно ответил Ерофеев. — Слышу, гармонь играет. Развлекаешься, значит?
— Так, от скуки, — невыспанно зевнул Колька.
Сели на порог. Ерофеев изучающе поглядывал на Кольку — загорелый, плотный малый, поднакачал штангой силенку — и думалось ему с обидой о том, что десятки, сотни таких здоровых парней взрастила здешняя земля и большинство из них добывает счастье в иных краях. И сейчас уходят, не потому что житье где-то много лучше, а еще и в силу инерции и укоренившегося понятия, что колхоз — в последнюю очередь.
— Конечно, скучен день до вечера, если делать нечего, — сказал Ерофеев. — Говорят, на целине работал?
— Было такое мероприятие, — нарочито безразлично отвечал Колька.
— Это похвально. Какие дальнейшие планы имеешь?
Что-то не повернулся язык сразу же огорошить председателя сообщением о Братской ГЭС; Колька пустился в неблаговидную дипломатию:
— Как сказать? Мне сейчас на все четыре стороны дорога. Отдохну, подумаю, куда податься.
— В колхоз не намерен?
Колька отвел взгляд от проницательных светло-карих глаз председателя, повыбирал из спутанных волос сенинки.
— Честно признаться, не подумывал. А впрочем, смотря, какие условия.
— Жильем ты обеспечен — один сын у матери, а работу выбирай какую умеешь.
— На стройках Москвы работал, в совхозе тоже вел кладку мастерских и собирал щитовые дома, могу и на тракторе, — похвастал Колька, умолчав о том, что попытка выдать себя за тракториста на целине закончилась бесславно.
— Прекрасно! — одобрил Ерофеев. — Трактористы нам нужны в первую очередь, исправный «Беларусь» стоит на приколе, хоть сейчас садись за руль. Есть желание в строительную бригаду — милости просим.
— А в смысле шансов? — Колька выразительно потер палец о палец. — Я ведь привык работать за деньги.
— Обычный трудодень — порядка пяти рублей деньгами, льняной — двадцать. Механизаторы будут получать не меньше, чем в МТС.
— Однако, не густой приварок, — констатировал бесцеремонный собеседник. — Вот там у нас были заработки-то! Как закроет управляющий отделением, так и оплатят. Зерносовхоз-гигант, деньжищ полно.
«Что же ты, приятель, умотал оттуда? Как говорится, хвалишь заморье, а сидишь дома», — недоверчиво подумал Ерофеев, а вслух сказал:
— Везде хорошо, где нас нет. Златые горы я тебе не сулю, но по труду и честь. В общем, заходи в контору, там продолжим разговор.
— Насчет «Беларуси», пожалуй, подходяще, только я на гусеничном работал, — не сморгнув глазом, прихлестнул Колька. — Не уеду, так зайду.
Ерофеев ушел, предполагая, что склонил Кольку в свою пользу. Тому и в самом деле показалось соблазнительным предложение председателя, и не столь уж его пугал колхоз, но неугомонное сердце все настойчивей просилось в дорогу. Надоело бегать в Ильинское к Файке Масловой, надоело мучить баян и пить водку, когда у всех страдная пора.
И вот в одно прекрасное утро Колька уже сидел посреди избы на чемодане, а мать — на скамейке. Уж поднялись, когда она засуетилась, вспомнив еще о чем-то. Порылась в комоде и достала пятьсот рублей, поданные сыном в день приезда.
— Не-не! — замахал руками Колька.
— Возьми, батюшка, тебе нужнее в дальней-то дороге, да прибудешь на новое место.
— Ну ладно, — согласился он, изображая мучительную гримасу, — потом пришлю. Обязательно верну.
Мать знала, что обещания эти пустые, что сама она будет отправлять и посылки, и сбереженные с грехом пополам деньжонки.
Вышли за гумна, к остановке. Долго поджидали автобус, сидя в прохладной тесовой будке. И в эти прощальные минуты беспокойная сердцем мать давала Кольке наказы:
— В дороге-то, смотри, ради бога, не пей, а то ведь сильно скандальный бываешь, попадешь в какую-нибудь переделку.
— Ну что ты! В дороге — ни грамма! — сговорчиво вторил Колька, но заранее знал, что едва ли не полпути проведет в вагоне-ресторане.
— Хорошо встречать, а провожать — одна надсада. Лучше бы ты оставался дома, мне бы поохотней было, особенно зимой: уж тянется она, тянется, сколько дров прижгешь. Надо бы нам с тобой сходить хоть разок в лес, поделать.
— Да, это как-то у меня выпало из головы, — досадливо щелкнул себя по лбу Колька. — Ты попроси Серегу Карпухина, он на тракторе хлыстами дернет, у крыльца распилишь.
— Опять придется с Лимпиадой Морошкиной пополам заготовлять.
В эту минуту, глядя на маленькое, вроде бы усохшее лицо матери, повязанное новым баским платком с жестко торчавшими в стороны, необмятыми концами, Колька мысленно казнил себя за беспечно проведенные гулевые деньки. В нем даже возгорелось запоздалое желание отложить отъезд, сейчас же взять пилу и топор, но желание это осталось втуне, как многие другие благие порывы.
От нечего делать он достал перочинный ножик, принялся вырезать им на скамейке. Мать оговорила его:
— Пошто лавочку-то портишь?
— Роспись свою оставляю на память. Вон, видала, сколько их на стенах!
Белые, строганные с внутренней стороны доски были избезображены надписями карандашом и чернилами: когда только успели? Колька решил превзойти всех, вырезал глубоко, крупно, так что рубанком не возьмешь: «Н. В. Сизов был здесь 2 сентября 1958 года», как бы с намеком на историчность своего краткого появления в родной деревне.
— Давай попрощаемся, пока не подошел, — сказала мать, заслышав приближающийся от Чижовского оврага автобус.
