Юрий Бородкин - Кологривский волок
— По этой части ты сам дока.
— Эх, помнишь, как мы с тобой в Ефремове кадрились с городскими девчонками! Гармошку я тогда в ручье здорово прополоснул — планки так и лежат без мехов. Нынче-то не приехали на уборочную?
— Приехали мужики. Ха-ха!
— Жаль. Придется своих здешних торфушек посортировать — найдется какая-нибудь боле-мене подходящая. — Колька сидел прямо, стараясь не прикасаться к спинке сиденья и дверце, но все-таки на одной из колдобин его сильно мотнуло, испачкал пылью рукав пиджака. — Ты мне весь, марафет испортишь. Слушай-ка, у меня ведь была мысля разыскать там, на целинных землях, Люську Ступневу: не так далеко находились, она ведь в Павлодарской области в Казахстане. Тоже, обожди, сбежит.
— Не сбежит, потому что замуж вышла за казаха.
— Во, это номер! Укрепляют дружбу народов! Правильно, раз здесь женихов не нашлось. Да-а, пусто стало в Шумилине. Как ты еще держишься?
А Сергея удивляла легкость Колькиного житья. Знало ли его сердце хоть какую-нибудь печаль-заботу? Казалось, у него нет ни обязанностей родства, ни чувства отчей земли. Полжизни прокатался по железным дорогам страны, привыкнув к вагонному купе больше, чем к дому.
— Тпру! Дай-ка, я здесь спрыгну, — спохватился Колька, когда трактор повернул к зерноскладу. — В общем, жди меня вечерком с полной сумкой: надо уж запастись как следует.
В конторе сельпо Охапкина не оказалось, подсказали, что следует заглянуть в чайную. Мужики с воодушевлением, как нечаянный дар, катили вверх по лестнице бочку с пивом. Колька тоже подтолкнул ее на самых последних ступеньках, но сумел получить первоочередную кружку.
У Охапкина в чайной была отдельная комната — и здесь обосновался с удобствами. С одного председательства сняли, на другое поставили, поскольку номенклатура районного масштаба, в рядовые работники ни по какому признаку не годится. Что и говорить, в злачное место попал, особенно пользовался своим положением во время уборочной, когда ввели ограничение на торговлю водкой.
Сейчас он сидел с какими-то отпускниками, тоже явившимися к нему с поклоном и теперь платившими пошлину натурой. Момент оказался удачный. Колька бестрепетно толкнул дверь, за которую не каждому дозволялось ступать, и был охотно принят в компанию. Охапкин, набивая себе цену, не сразу взялся за авторучку, поспрашивал о житье-бытье на целине, а уж потом начертал на листке, вырванном из записной книжки: «Отпустить отпускнику Сизову 10 б. водки». Отпускник раскошелился на всю наличность, какая имелась при себе.
На склад Колька вошел совсем по-хозяйски, тем более что кладовщицей оказалась Файка Маслова, с которой учился в одном классе. Он знал, что замужем Файка так до сих пор и не побывала, хотя и не сторонилась парней, напротив, была слишком простодушна и сговорчива. Согласившись со своей незадачливой судьбой, вела себя вольно, вызывала тревогу ильинских баб, потому что была недурна, даже приманчива. И детьми не обременена, не рожала: на торной дороге трава не растет.
— О-о, Файка! Салют!
— Здравствуй, Колечка! Откуда это ты прибыл такой фартовый? — кокетливо изламывая тонкие брови, спросила она.
— Прямо с переднего края борьбы за хлеб! — по-фронтовому ответил он. — Слыхала про Алтай? Сибирь, одним словом… Погутарил бы я с тобой, да мужики там ждут, — показал большим пальцем кверху, где находилась чайная. — Вот в соответствии с этим документом отоварь. — Припечатал бумажку на обшарпанный столик.
— Куда это ты столько берешь? Не на свадьбу ли?
— На свадьбу я взял бы оптом ящика два. К сожалению, никого не имею на примете, вот разве за тобой поухаживать? — Игриво щекотнул Файку, та засмеялась нехотя и глянула на него не то чтобы укоризненно, а с какой-то скрытой печалью в крупных, чуть навыкате, глазах.
— Что ты, Колечка, я уж старуха!
Выдумывай! Я ровесник тебе, так что, тоже старик?
— Такому кавалеру, как ты, могу бутылочку иностранного рому отпустить, — поощрительно предложила Файка.
— О, наклейка — первый сорт! Ну-ка, сколько градусов у него убойная сила?
— Шестьдесят.
— Порядок! Надо взять для пробы.
Колька бесом заходил вокруг Файки. Помешал долговязый парень, застенчиво протиснувшийся в дверь. Колька тотчас осадил его:
— Стоп, приятель! Здесь не магазин, и вообще склад закрыт на учет.
И в самом деле захлопнул дверь за растерянно попятившимся парнем и снова подступил к Файке, попритиснул ее к мешкам с сахарным песком. Она ойкнула, на секунду ослабла у него в руках, но забарабанила ладошками по его лопаткам:
— Сдурел, что ли? Ведь могут войти — стыда не оберешься. Пусти, баламут окаянный!
— Встретимся вечерком?
— Зачем?
— В кино сходим или на танцы, культурно отдохнем, — допытывался Колька.
— На танцы я не хожу, говорю тебе, устарела, — с улыбкой повторила она.
— Тогда, как стемнеет, я тебе стукну в окошко.
— Стукни, если маму не боишься.
— Вэри вэл!
— Чего это ты?
— По-английски значит: очень хорошо.
— Ой, боже! — насмешливо и вместе восхищенно воскликнула Файка, легонечко подталкивая нечаянного ухажера к выходу.
Компания Охапкина наполовину убавила содержимое Колькиной сумки: известно, чужое вино и пил бы, и лил бы, и искупаться попросил бы. После закрытия чайной перешли на травку к больничному саду, там некоторые и полегли. Колька помнил о назначенном рандеву и, когда стемнело, спрятал злополучную сумку в крапиве. Теперь ему не то что Файкина мать, сам черт был не страшен. Но стучать в окошко не пришлось: Файка прежде того вышла на крыльцо. Была она в одном халате и шлепанцах, спать собиралась, а Колька предполагал увести ее за околицу. Укрылись одним пиджаком, она ежилась будто бы от холода, от нахальных Колькиных рук не отбивалась и, помучив его с полчаса, сказала:
— Иди за мной, только тихонько.
— А мать?
— Она в избе спит, а я в горнице.
Колька оставил у двери полуботинки, по-кошачьи крадко ступил через порог: как в темный омут нырнул…
На исходе ночи — еще чуть назревал рассвет над лесными увалами — он победно шел сельской улицей. Вспомнил про сумку, едва отыскал ее в крапиве. Тишина и безлюдье угнетали его, душа жаждала постоянного общения, и очень кстати повстречался досужливый собеседник, сельповский сторож Филимон Шашкин. Он сидел, поникнув головой, на ящике из-под стеклопосуды возле складов и магазинов, явно спал, но правая нога, как бы помимо его воли, притопывала. Колька постоял над ним, потом поприступил своим полуботинком Филин кирзач. Старик очнулся, спросонок забормотал:
— А? Что? Кто таков?
— Го-го-го! — заржал Колька. — Как это ты, дед, умудряешься дрыхнуть форменным образом и ногой наяривать? Будто на гармошке играешь.
— Стой, никак не признаю; чей будешь? — смаргивая подслеповатыми глазами, приглядывался Филя. — Да это ты, Колька?! Откуль взялся, обморок ты эдакий!
— С неба упал. Ты проморгайся хорошенько — може, приснился? Ну и даешь храпака! Хоть замок сшибай со склада, видать, воров нет.
— Но-но, у меня не забалуешься! Я ведь просто кемарю, а нога, значитца, дежурит, так уж приучена. Кто пройдет мимо, глянет — сторож не спит, раз притопывает, — оправдывался Филя. — Садись да хвастай, как живешь. Куда тебя собака носит такую пору?
— У меня тут свое дежурство, — уклончиво, с ноткой бахвальства ответил Колька.
— Знаем мы ваше дежурство! Пригрелся у какой-нибудь зазнобы, теперь вакуируешься до свету, — безошибочно определил Филя. — Вон там, на лавочках коло конторы, тоже ворковали всю ночь.
— Холодновато после теплой-то постели, — признался Колька, снова не удержавшись от хвастовства. — Вчера с Охапкиным здесь в чайной крепко причастились, надо голову поправить. — Вынул из сумки заморскую бутылку. — Стакан найдется?
— В любой момент наизготове! — Филя окончательно стряхнул с себя сон, с привычной услужливостью извлек из-под угла склада стакан, пообдул с него пыль. — Это что у тебя за бутылка такая баская?
— Импортная.
— Смотри ты! — прицокнул языком Филя. — А градусы как? Соответствуют?
— Крепче водки.
— Ну давай, коли спробуем: на мой счет, на твои деньги. — После пробы лицо его превратилось в сморчок, поотдышался и высказал свое заключение: — Подходяче, только шибко слатимо, наша водка скуснее. Меня тут один коньяком потчевал, дак тот вовсе клопами пахнет.
— Чего же ты не на пасеке, Филимон Арсеньевич?
— Пасека — тю-тю! Как пришел в колхоз Ерофеев, так и сократил. Охапкин-то Иван Иванович, доброе ему здоровье, не оставил меня, устроил в сельпе. По стариковскому понятию работенка сносная. А ты, значитца, земли новые покорял?
