Николай Шундик - Белый шаман
И звёзды Пойгину казались глазами самой вселенной, которые порой с ужасом смотрели туда, где вершилось невиданное зло. Очеловечив в своём воображении природу, наделив её чувством великого сострадания к тем, кто был подвергнут насилию росомах, Пойгин тем' самым находил единственно верную меру всей громадности несчастья, и потому каждый выход его в тундру или море – это был уже выход на тропу волнения…
– Завтра я уйду в прибрежную тундру на десять дней, – близко разглядывая лицо Кайти, сказал Пойгин. – Из района пришёл наказ выставить в пять раз больше капканов, чем ставили мы до сих пор. Мы зарядим в десять раз больше капканов. Только вот опять не заболела бы ты…
– Иди. Я здорова. Хорошо, что ты будешь со мной до зари.
Пойгин был с Кайти до утренней зари. В ту ночь он верил: в очаге его со временем станет на одного человека больше – в этот мир явится сын! Обязательно сын! Возможно, именно это исцелит Кайти… Если бы можно было через дыхание вселить в Кайти хотя бы половину своей силы.
У Кайти кружилась голова, и ей казалось, что она падает в бездну. Ну кто, кто спасёт её? Она же падает… падает… Конечно же, только Пойгин может спасти её. Только он! Нельзя, чтобы он провалился в туман. Но он уходит, исчезает в тумане. Нет, вот он, вот его плечи, спина, шея. Руки Кайти, из которых, казалось, вынули кости, оживают. Они чувствуют, как переполнилось тело Пойгина солнечным зноем. А солнце – это жизнь, жизнь! Кайти чувствует себя птицей, ещё способной на взлёт, на немыслимый взлёт к солнцу…
Пойгин ушёл на рассвете. А вернулся через полмесяца, в обледенелой одежде, с запавшими глазами, и, кажется, руки его были обмороженными.
– Ты с ума сошёл? Как ты выжил на морозе в такой одежде? – испуганно спросила Кайти, срывая с мужа одежду.
– Мы начали подлёдный лов рыбы. Песец хорошо идёт на рыбную приманку, – простуженно прохрипел Пойгин.
– А что с руками?
– Это от раскалённого на морозе железа. Капканы, капканы, капканы. Я их уже и во сне заряжаю… Пока мы больше всех в районе поймали песцов.
– А я шью для чельгиармиялит одежду. Вот смотри: торбаса, рукавицы, шапки.
Ах, Кайти, Кайти, какая же она прекрасная швея, какие нежные и ловкие руки у неё! Только вот высыхают её руки. Пойгину они кажутся уже почти невесомыми. Пойгин взял в свои огрубевшие ладони руки жены. Ему хотелось дышать на них.
Кайти тихо спросила:
– Не потерял ли ты свой амулет… моё письмо? Пойгин почувствовал, как холодеют его щёки: кисет с коробком, в котором было письмо Кайти, он потерял и боялся сознаться в этом.
– Ты почему так побледнел? – сама бледнея, спросила Кайти. – Я вижу у тебя совсем другой кисет. Где прежний?
– Я его потерял, – испытывая суеверное чувство страха, признался Пойгин. – Но я помню твоё письмо. Всё помню до каждого слова.
– Я могла бы тебе написать другое. Но то… то стало амулетом. Нехорошо, когда человек теряет амулет… Это недобрый знак.
Пойгин стиснул худенькие руки Кайти, прижал их ладони к своему лицу.
– Не надо так говорить. Я, может, ещё найду амулет. Ну а если напишешь другое письмо… оно станет новым амулетом.
– Нет, настоящий амулет… именно то письмо. Пойгин не знал, как унять в себе чувство вины.
– Мне всё чаще и чаще является во сне къочатко – печально сказала Кайти. – А иногда и наяву слышу, как он ревёт, особенно в пургу. Бродит вокруг яранги и всё ревёт, меня выкликает…
Пойгин закрыл глаза, выждал, когда голос его может стать ровным и твёрдым.
– Не бойся никакого къочатко. Если есть я, если о тебе думаю… къочатко не тронет тебя. Это тебе чудится от усталости. Надо поменьше шить. Ты же больная, а шьёшь больше всех.
– Я детишкам хотела бы шить рукавички и меховые чулки. В кино видела… бредут по снегу, в платки закутанные, а кругом трупы… И плачут, плачут. Во сне слышу, как они плачут…
– Да, там бродит железный къочатко… танк называется. И клеймо на нём. А горло его – пушка называется. Огонь и раскалённое железо вместе с рёвом горло его изрыгает. Но есть, есть танки и у нас. Когда будешь в кино, примечай: если не клеймо, а звезда – значит, наш танк.
– Я это уже приметила.
– Думай о тех, о детишках, о женщинах, – и къочатко перестанет мерещиться.
– Но у меня всё наоборот… Чем больше о них думаю, тем ближе къочатко подходит. Къочатко… Это смерть… Только когда шью, шью, о чудовище забываю, о тебе думаю… Как ты там? Особенно тоска, когда уходишь в море к разводью. А вдруг лёд оторвётся и понесёт тебя в открытое море…
– Надо, надо идти к разводьям. Песец теперь попадается только на свежую приманку. Я готов на дно моря нырять, только бы добыть как можно больше свежей нерпы.
И опять Пойгин ушёл в прибрежную тундру на несколько суток. А когда вернулся, узнал, что Кайти снова лежит в больнице.
Завидев мужа в белом халате, Кайти встрепенулась, обрадованно заулыбалась.
– Ты как куропатка зимой, весь белый.
– Почему не заяц? – спросил Пойгин, присаживаясь возле больной. – Он тоже зимой белый.
– Нет, куропатка. Помнишь, как я любила с тобой в тундре смотреть на куропаток? Вот думаю… когда оба умрём… кем опять в земной мир вернёмся? Если нельзя будет человеком… пусть тогда куропаткой. Только и ты, ты тоже…
Кайти закрыла глаза, и ей представился сухой треск в кустарнике на берегу речки: клювом крошат куропатки хрупкие, остекленевшие на морозе ветки – это их зимняя еда. Заснеженная тундра вся в крестиках от следов куропаток. Но не всегда эти птицы следы оставляют: перед сном взлетит вверх и упадёт камнем в снег, зароется с головой – попробуй, лиса или волк, найди её, выследи.
– Вот бы мне от къочатко спрятаться, как куропатке, – без следов.
– Ты и так здесь как в снегу. – Пойгин внимательно оглядел палату. – Чисто и бело, как в снежной тундре. Никакой къочатко тебя здесь не найдёт. Не думай о нём. Тебя вылечат.
– Скорей бы весна. Я в тундру хочу, туда, где живёт народец куропаток. Я знаю, что вернусь куропаткой. Буду на гнезде сидеть, а ты летать надо мной будешь, лис, песцов отгонять.
Кайти знала, как бесстрашна куропатка на гнезде. Другая птица давно бы уже не выдержала, улетела бы с криком, а эта сидит до последнего мгновения. Кайти, бывало, даже притрагивалась к наседке и тихо уходила от гнезда, с изумлением и восхищением перед матерью-птицей. Удивляло Кайти и бесстрашие самцов-куропаток. Скликав друг друга в стаю, они нападали на лисиц, песцов, изгоняли непрошеных пришельцев прочь. Если погибает самка – самец заменяет выводку мать, порой принимает в своё семейство и других сирот. Пока самки высиживают птенцов, самцы строго охраняют частицу именно своей тундры: не смей перелетать сюда другой самец – будет битва до крови. Правда, самки могут быть в любом месте – их не тронет никто. Но вот высидели самки птенцов, прибавилось народцу в племени куропаток, и тогда тундра становится общей, никто не прогоняет друг друга, ходи в гости, новости рассказывай, детишками хвались. Нет, что и говорить, нравился Кайти народец куропаток…
– Чистые они, детей своих любят, – полушутя объясняла Кайти, почему ей хотелось бы на крайний случай вернуться на землю куропаткой. – Муж о жене всегда заботится. Хотя и маленький, но смелый и добрый народец…
Пойгин улыбался, стараясь окончательно повернуть рассуждения Кайти на шутку:
– А вдруг ты вернёшься куропаткой, а я песцом? Это что же тогда получится?
– Получится, что ты меня съешь…
– Давай уж лучше подольше поживём людьми. Учитель Журавлёв мне о другом говорит… – Пойгин замялся, не зная, продолжать ли мысль, пришедшую, быть может, не совсем ко времени. – Говорит, что оттуда никто никем и ничем не возвращается…
Кайти приподняла голову, в глазах её был страх.
– Как же это… не возвращается?
– Да так, не возвращается, и всё. Потому и надо здесь жить, как полагается человеку. Понадеешься на вторую жизнь, вот как ты думаешь, на жизнь куропатки, а человеком так и не станешь… Так говорит Журавлёв.
Пойгин много думал об этом, не знал, соглашаться ли с Журавлёвым, верить ли ему… Потом пришёл к выводу, что всё-таки надо жить человеком, пока ты человек, а что будет там – это уже другой разговор. И надо сделать всё возможное, чтобы Кайти жила, жила и жила…
3Культбазы на Чукотке к этому суровому военному времени были упразднены, сыграв свою роль в преобразовании жизни далёкой северной окраины. Медведев получил назначение в окрисполком, а Журавлёв, прокочевав в тундре три года с Красной ярангой, стал директором школы. Он просился на фронт, однако ему сказали, что он нужен здесь. Журавлёв сердился, ругал «бюрократов» и находил успокоение лишь в том, что взваливал на свои плечи многие обязанности в посёлке и колхозе. Был он и комсоргом, и секретарём сельсовета, и ответственным за военную подготовку жителей Тынупа, и пропагандистом. Журавлёва очень обрадовало, что к нему за помощью потянулся Пойгин; да и сам Александр Васильевич старался быть нужным правлению артели.
