Самуил Гордон - Избранное
— Нет, папа.
— Евреи — такой же народ, как и все народы в нашей стране.
— К чему ты это говоришь, папа?
Больной, очевидно, напрягал последние силы. Все слабей и медленней произносил он слова, и Симон едва мог их расслышать.
— Ни один из моих внуков уже не носит нашей фамилии. А мои правнуки, тут и гадать нечего, конечно, ее забудут. Выходит, сын мой, что после себя я никого не оставлю в грядущих коленах нашего рода. От шести детей нет у меня ни одного внука, ни одного наследника, который сохранил бы нашу фамилию. Может быть, тебя удивляет, сын мой, что я говорю об этом?
Игорь молчал.
— Тебя не было дома, сын мой, когда твоя мама, да продлит господь дни твои, закрыла глаза. Это случилось в середине лета, когда все вы были на курорте… Я сидел в больнице возле ее постели, вот как ты сейчас сидишь возле меня, и слушал ее последние слова. Я знал, что она умирает. «Давид, — сказала она, — поговори с нашим мизинчиком, пусть сохранит нашу фамилию». Такова была ее последняя воля, сын мой. Пусть хоть у кого-то в третьем колене от Давида Долинского будет та же фамилия, какая была у твоего отца, у твоего деда, у твоего прадеда… Можешь дать мне слово, сын мой, что выполнишь нашу последнюю просьбу?
Что ответил отцу молодой Долинский, Симон уже не слышал. Тот, кажется, не успел ответить. Заплаканный, подавляя икоту, Игорь выбежал из палаты, оставив за собой настежь открытую дверь.
Стенокардия более месяца держала Симона в постели. Но не прошло и месяца после того, как он выписался из больницы, как опять каждое утро после зарядки он стал проделывать путь в несколько километров к горному седлу, но уже остерегаясь бежать быстро. В эти дни наконец дописал картину «Дорога к горному седлу» и повесил ее на стене рядом с картиной «Дорога», которую в одно холодное солнечное осеннее утро проделал в одних трусах и тапках на босу ногу от общежития у Покровских ворот до института на Самотечной площади.
Конечно, всякий знает, что ничто в жизни не проходит бесследно. Но не всякий замечает это на себе. Фрейдин тоже не заметил, что болезнь состарила его, чуть ссутулила. Но в глазах Лиды он оставался все тем же красивым и статным сорокавосьмилетним Симоном, с кем она в ту пору, когда ей еще не было и тридцати, нежданно-негаданно познакомилась тут, в городе, и чуть ли не на другой день после свадьбы уехала с ним на Крайний Север, где он строил дороги.
26
Однажды в книжном магазине, где Фрейдин был завсегдатаем, в отделе канцтоваров он увидел толстую общую тетрадь нежно-голубого цвета. На твердой обложке печатными буквами золотом было вытиснено: «Дневник». Симон купил ее без всякой цели, просто за красоту. Но несколько дней спустя, случайно, а может быть, и не совсем случайно, ибо не раз подумал об этом, еще живя на Севере, он на первой странице красивым аккуратным почерком вывел день, месяц и год и без всяких предисловий и объяснений стал записывать события каждого прожитого дня. События, однако, были по большей части незначительными, однообразными, повторяющимися изо дня в день, не наполненными так богато делами, как там, откуда он переехал. В конце концов ему это надоело, и, без всякой последовательности, он принялся записывать в дневнике все, что происходило с ним и вокруг него много лет назад, еще до того, как он сошелся с Лидой.
Когда Симон некоторое время спустя перечел написанное, он выдрал из тетради листы и разорвал. Записи в дневнике напомнили ему спектакль по пьесе Юрия Олеши «Список Благодеяний», виденный им также в студенческие годы в знаменитом в то время Театре Мейерхольда.
Нет, Симон не разделил дневник надвое: на «список благодеяний» и «на список дурных дел», как это сделала молодая героиня в театральном представлении. О каком особом зле, причиненном ему, должен был он рассказывать? Он просто делал записи в обыкновенном дневнике о минувших днях. Но невольно получалось, что чуть ли не во всем, что случилось с ним, единственным невиноватым оказался только он. Там, где говорилось о нем, он всегда выглядел так, будто соткан был из одних только «добрых дел».
Получилось так не потому, что Симон делал это намеренно или думал так о себе. Должно быть, вообще нет человека, который говорил бы себе всю правду, был абсолютно искренен даже в ту минуту, когда остается с собою один на один, как всякий, кто ведет дневник. Некоторые места, когда говорят о себе, обходят, кое о каких событиях вообще умалчивают, избегают заглянуть в себя, дабы не увидеть там подспудное и сокровенное, не коснуться ран, которые оставили после себя горе и страдания. В этом, как полагал Симон, изъян всех дневников, кем-либо и когда-либо написанных. Он, кажется, честно изложил на страницах дневника правду о своем разрыве с Наталией, а вышло так, будто только она в том виновата. Только она. А он сам, выходит, не виноват ни в чем.
Он, стало быть, совершал одни лишь добрые дела, а она — одни дурные.
Примерно так, наверное, решил бы всякий, кому попали бы записи о событиях его жизни. В записи, которую он сделал о своем разрыве с Наталией, все выглядело как было, и Наталия не смогла бы вычеркнуть из нее ни единого слова. Еще до возвращения его после войны на Крайний Север она сказала ему, что давно в нем разочаровалась. Когда выходила за него замуж, то была уверена, что он достигнет большего, а не останется на всю жизнь простым инженером. Поэтому уступила и после окончания университета приехала к нему. Вместо того чтобы читать лекции по философии в вузе, ей пришлось преподавать обществоведение в школе. Она согласилась, надеясь, что, живя с ним, укрепит в нем веру, что со временем он прославится. А кончилось тем, что он почти забросил и поэзию, и живопись и целиком отдался строительству, словно это было его единственным призванием в жизни. Инженером способен быть любой. Тот, кто обладает подлинным талантом, а он дарован не каждому, а только избранным, не станет относиться к нему так легкомысленно, как он. Чем дальше, тем больше она убеждалась, что ошиблась в нем, что он не тот, за кого она его принимала. Он не более чем обыкновенный инженер. Она больше не верит в его талант.
Правда, Наталия высказала ему все это не так, как должна была бы говорить жена отцу двух детей, человеку, в кого влюбилась, как признавалась потом, в первую же встречу на литературном вечере в студенческом клубе. Теперь ему понятно, что тогда он неправильно воспринял ее объяснение в любви. Но и сейчас, спустя столько лет, ему все же трудно поверить, что Наталия вышла за него замуж лишь потому, что рассчитывала со временем стать женой знаменитости. Во всяком случае, когда они разводились, она наговорила ему столько всякого, словно за ним оставался неоплаченный долг и простить его она не может.
Излагая слово в слово, что говорила ему Наталия при разводе, Симон, по сути, ничего не писал о себе, будто не имел никакого отношения к тому, что у его детей появился впоследствии отчим. На самом деле началось все не с того, что отдавался он больше инженерному делу, чем поэзии и живописи, а после демобилизации из армии настаивал, чтобы они вернулись назад, на любимый его Север, а с того, что в его отсутствие она сменила детям фамилию. Возможно, он придавал этому в ту пору слишком большое значение, хотя и не был вполне уверен, прав ли. Скорее всего та ссора, в которую ввязались и тесть с тещей, и привела к разводу. А все остальное, что Наталия наговорила ему, было не более чем горьким сетованием. Как бы то ни было, но уже одним тем, что Наталия, выйдя замуж за другого, не отдалила детей от родного отца: все годы они с ним переписывались и всякий раз, бывая в Москве, он виделся с ними, — она не заслужила, чтобы он писал так о ней в дневнике, взвалил на нее всю вину, а о себе не сказал ни единого дурного слова.
И не совсем так выглядела его первая встреча с Сервером, как потом описал ее Симон в своем дневнике. Он не просто умолчал, что встреча могла бы произойти на много лет раньше. Он умолчал и о том, почему так произошло.
Примерно месяца два спустя после его возвращения из Бахчисарая у него уже был новый адрес Сервера. Но Симон не написал Серверу ни единого письма, оправдываясь тем, что коль скоро дал Найле слово, то не станет нарушать его. Жил бы Сервер один или в семье, которая во время немецкой оккупации рисковала ради него жизнью и спасла его от верной гибели, то непременно дал бы ему о себе знать. Взял бы его к себе. Но Сервер жил вместе с мужем Найлы, кого наверняка называл папой и считал своим родным отцом…
Это так и все же не совсем так. Ставя перед собой в дневнике вопросы, Симон старался не заглядывать в глубь себя, откуда мог вынырнуть неожиданный ответ, каковой нельзя было бы занести в список добрых дел. Как ни близок и ни дорог был ему Сервер, Симон не испытывал к нему той большой отцовской любви, которую не утратил к своему первенцу и двум другим детям. Быть может, произошло это потому, что он ни разу не видел Сервера, ни разу не держал его на руках, ни разу не качал на коленях…
