Григорий Ходжер - Белая тишина
— Зачем муку тащишь? — спросил Митрофан.
— Надя печет вкусные булочки, — ответил Пиапон. — Я самый богатый нанай, — сказал Пиапон, переступая порог. — У меня мука много, крупа много. На, Надя, тебе мука.
— И правда, ты богатый, Пиапон, — говорила Надежда. — Две нарты добра купил. Теперь-то это деньгами не купишь, Санькин приказчик только на пушнину продает.
Пиапон заметил, что Надежда осунулась, и морщинки на лице стали глубже.
А Надежда тем временем хлопотала возле печи, Митрофан полез в погреб за солониной.
— Пиапон, может, тебе хлебы испечь? — спрашивала Надежда.
— Не надо хлебы, лепешки есть, — отмахивался Пиапон.
Митрофан подсел к другу, закурил.
— Я тебе рассказал, как я охотился, — опять перешел на родной язык Пиапон. — Теперь ты рассказывай, как живешь.
— Известно, как живу, гоняю почту, — ответил Митрофан. — Дома бываю мало.
— Надю не болеет? Она как-то…
— Постарела она, Иван ничего не пишет. Где он, жив ли, нет — никто не знает. Время такое пришло, Пиапон, тяжелое время. Когда царя свергли, отец говорил, смута будет, так и вышло. Большая смута на русской земле, большая. Раньше воевали с японцами, с германцами, нынче между собой воюем. Говорят, брат против брата иногда воюет, сын в отца стреляет, отец в сына. Разделился русский народ на красных и белых, да полезли еще всякие япошки, американцы, английцы, басурмане французы. Кому не лень — все полезли на русскую землю, все за богатых, за белых. Солдат, пушки, винтовки сперва присылали, теперь вот муку, крупу и всякое другое присылают. Всю русскую землю ополонили, говорят, только в Расее держится Советская власть. Тяжелое время, Пиапон, очень тяжелое. В наших местах еще не стали людей губить, а в Николаевске, в Хабаровске, говорят, людей за людей не считают, всех, кто с Советами был, — всех губят.
Богдан слушал Митрофана и глядел в окно на дом хозяина железных ниток, на легкий белый дымок, вьющийся из трубы, на снежную крышу. «Может, он сейчас слушает самые интересные, последние новости», — думал он.
— Надя все опасается за меня, потому что все малмыжские знают, что я дружил с ссыльными, — продолжал Митрофан. — Старик Феофан с собой в могилу меня хочет прихватить. За что он на меня сердит — сам не знаю. Старый енот может на самом деле наплести на меня всякое, потому я от белых хорошего не жду.
«Митропану русские угрожают, а мне нанай Американ угрожает, — подумал Пиапон, слушая друга. — Угрожали бы избить палкой, а то грозятся оружием. Если белые везде губят людей, нам тоже, наверно, нечего хорошего ждать».
Надежда поставила на стол дымящуюся картошку, малосольную кету, маринованные грибы, соленые огурцы и помидоры.
— Присаживайтесь, присаживайтесь, чем богаты, тем и рады, — говорила она.
— А это чего? — спросил Пиапон, попробовав грибы.
— Грибы, — ответила довольная Надежда.
— Те, что на дереве растут?
— Нет, Пиапон, на земле.
— На земле плохие грибы растут, умирать можно.
— Нет, это хорошие грибы, грузди. Ох, нынче их было в тайге — тьма.
«Я думал, мы все съедобное в тайге собираем, — подумал Пиапон, — а русские, оказывается, больше нас знают».
Богдану и зятю Пиапона тоже понравились грибы.
— Неплохо было бы сейчас тяпнуть за встречу, — сказал Митрофан.
— Хватит тебе, давеча и так возвернулся выпимший, — прервала его Надежда.
— Ничего, Пиапон, когда я тебе повезу булочки, то чего, может, и придумаю.
— Может, и мне приехать, твою жену и дочерей научить стряпать, а? Чего тебе, теперича ты богатый, — оживилась Надежда.
— Правильно, очень хорошо, — обрадовался Пиапон. — Послезавтра тебя ожидать будем. Только оманывать не надо.
— Нет, Пиапон, приедем обязательно, — затвердила Надежда.
«Хоть бы осетрина какая попалась», — подумал Пиапон.
Он недавно выставил снасти, раз проверял, но ничего не поймал.
После горячей картошки с малосольной кетой пили чай, потом мужчины закурили. В беседе время незаметно промелькнуло, и гости стали собираться в дорогу.
— Митропан, Надя, эта мука и крупа ваши, — сказал Пиапон. — Не говорите, берите, кашу варите, булочки пеките.
— Да ты что, Пиапон? — запротестовала Надежда первая. — Ты не с ума сошел? Это же столько стоит…
Пиапон улыбнулся.
— А дом мой сколько стоит? Печка сколько стоит?
— Нет, Пиапон, как хочешь, но муку эту не возьму, — заявила Надежда. — Или хлебы напеку, шанежки и привезу.
— Тогда я никогда заходить сюда не буду, — нахмурился Пиапон, — тогда я совсем забуду этот дом. Булочки, шанежки не вези в Нярги, обратно выгоню. Там, в Нярги, будешь их печь. Пиапон шибко злой, его не надо серчать.
Хозяевам оставалось только согласиться с упрямым Пиапоном. И еще раз поблагодарив его, Митрофан и Надежда пошли провожать гостей.
— Приезжайте, — сказал на прощание Пиапон и повел упряжку на берег, удерживая за постромки; собаки смиренно шли за ним, но нет-нет, то одна, то другая с лаем бросались на коров или свиней.
Богдан вел другую упряжку, он мысленно попрощался с хозяином железных ниток, глядя на заиндевелые окна его дома.
Пиапон вывел на дорогу упряжку, вскочил на нарты.
— Тах! Тах! — прикрикнул он на собак, и те вихрем помчали тяжелую нарту. Они спешили домой, дома их ждал корм.
Пиапон смотрел на бегущие назад торосы, на маленькое желтое солнце, проглядывавшее из-за туч, и думал о Митрофане и Надежде, об Иване, который позабыл родителей и не сообщает, где находится. Пиапон послезавтра встретит друзей, достанет водки, поймает рыбы — все будет, как надо. Как только прибыли домой, Пиапон сказал жене:
— К нам Надю едет посмотреть, как женщины прибирают дом, как они живут по-новому.
Дярикта замахала руками, будто птица с переломанными крыльями, заохала, она вспомнила прошлый приезд Надежды и как тогда стыдилась, подавая ей уху из осетра и боду. Правда, она могла сделать пельмени, но тогда не было времени на приготовление. Хорошо, она сегодня же начнет делать пельмени.
Хэсиктэкэ с Мирой вдруг заметили, что мокрые унты мужчин оставляют следы на полу, потребовали, чтобы они сейчас же разулись у порога и в одних ватных чулках ходили по полу. Сестры тут же решили завтра с утра приняться за уборку дома.
Митрофан приехал, как обещал, до полудня. Пиапон услышал звон колокольчиков почтовой кошевки и вышел на улицу. К дому подъезжала знакомая кошевка, в ней сидели трое.
«Кто же третий?» — подумал Пиапон.
Лошадь остановилась перед Пиапоном. Из кошевки выскочил высокий, широкий в плечах мужчина, подбежал к Пиапону и обнял.
— Дядя Пиапон, здравствуй! — прогудел он басом в ухо.
— Иван?! — обрадовался Пиапон.
Из большого дома прибежали Калпе, Богдан. Иван обнялся с Калпе, оглядел Богдана с ног до головы и сказал:
— Вот этого парня что-то не помню. Это сын Дяпы?
— Отгадай, — сказал Митрофан. — Ты его хорошо знаешь, ты с ним баловался, когда приезжал сюда.
— Да это Богдан! — засмеялся Иван и обнял юношу.
— Когда ты приехал, Иван? — спрашивал Пиапон, но Иван не слышал его, хлопал Богдана по плечу.
— Позавчера пришел, пешком, — ответил Митрофан за сына. — Зашел, встал в дверях и улыбается. Мать бросилась к нему, заплакала. Женщина, что скажешь.
Надежда стояла между мужем и Пиапоном и посветлевшими от радости глазами смотрела на сына.
Наконец Митрофан вытащил корзину, обернутую вышитым полотенцем, передал Надежде, а сам стал распрягать лошадь. Ему бросились помогать Калпе с Богданом, им хотелось показать Митрофану, что они тоже умеют и запрягать, и распрягать лошадь.
— Торо! Торо! — кричал Калпе, пытаясь удержать ее.
Митрофан с Иваном расхохотались.
— Так только на собак кричат, — сквозь смех проговорил Митрофан.
Пиапон пригласил гостей в дом, а сам пошел в амбар. Вернулся он с огромным осетром.
— Вот это красавец! Сколько лет я не видел такого, — вскочил Иван, увидев осетра.
— Под осетра треба водка, — сказал Митрофан и начал разматывать обернутое вокруг корзины полотенце. Калпе взял топор и приступил к разделке осетра. Вскоре тала была готова, и мужчины для начала хлопнули по стопке водки.
— Теперь, Иван, рассказывай, где был, что видел, — попросил Пиапон.
— Эй, мужики, чево забыли малого? — спросила Надежда. — Митроша, ты распочал корзину, почему малому не подашь гостинец?
Маленький Иванка, увидев столько незнакомых людей, спрятался в дальнем углу и следил оттуда за взрослыми.
Митрофан достал шанежки и позвал малыша, но Иванка полез прятаться под кровать. Все весело засмеялись, а Пиапону пришлось угощать младшего внука под кроватью. Сын Хэсиктэкэ, хоть был старше Иванки, тоже отсиживался в углу.
— Воевал я с германцами или не воевал — сам не понимаю, — начал рассказывать Иван, когда Пиапон вернулся к столу. — Когда я попал на фронт, там началось братание, это, значит, солдаты выходили из окопов, втыкали винтовки штыками в землю и шли друг к другу, обнимались, курили, менялись на память всякими вещичками. Никто не хотел воевать, люди устали воевать, убивать друг друга. Мы, русские, не знаем их языка, а они нашего, а говорим и вроде бы все понимаем.
