Иван Вазов - Повести и рассказы
Я вспомнил. Полюбопытствовал, как он попал в город. Стоичко сказал, что уже целый год служит рассыльным в министерстве. Я хотел было спросить его, как поживает дед Мине, пожурить за то, что забросил хозяйство, отцовские нивы, раздружился с честным трудом пахаря и напялил на себя этот унизительный лакейский мундир, но меня позвали к больному, и я вышел. Кусок свинца, казалось, засел у меня в сердце после этой встречи. Я просто не мог себе представить того, прежнего Стоичко в форме рассыльного, он рисовался мне таким, каким я видел его раньше: в опрятной поношенной крестьянской одежде — шароварах домотканого сукна и поршнях, — держась за чапыги рала, благородного, честного рала, он шагал в черной борозде по ниве, дающей обильные урожаи благодаря его крепким мышцам и пролитому поту; я видел, как он приветливо машет рукой — просто, с улыбкой, как равный равному, как свободный человек. Что за недруг искусил его, привел сюда, в столицу, сунул ему в руки книгу рассыльного, тогда как они, эти руки, нужны его отцу, Болгарии, в них нуждается болгарский производительный труд! Дьявольщина да и только!
3Я встретил Стоичко и в третий раз. Он брел по улице в простой одежде, без золотых пуговиц, оборванный, осунувшийся, хмурый. Я подошел к нему, заговорил. Он пожаловался, что его уволили со службы. Попросил, чтобы я порекомендовал его куда-нибудь на должность рассыльного.
— Ничего я для тебя не сделаю, поезжай к отцу!.. Жив отец-то?
— Жив, — ответил он с виноватым видом.
— Кто ему помогает?
Стоичко промолчал.
— Отчего бы тебе не поехать к отцу, не заняться хозяйством? Зачем тебе служба?
Он пожал плечами, опустил голову и отошел. Вне всякого сомнения этот несчастный пристрастился к праздной жизни, ему не хотелось трудиться… Отходя, он бросил на меня многозначительный взгляд, исполненный вызова, как бы говоря: «А ты-то сам почему не пашешь?» Да, я понял: передо мной уже не прежний Стоичко, а совсем другой человек, пропащий и испорченный. Я спрашивал себя: кто в этом повинен? Кто заманил его сюда из села множить толпы голодных бездельников, что осаждают казенный пирог, точно мухи падаль? Печальные мысли овладели мной. Я думал о старом Мине, о том, каково ему, дряхлому, изнуренному, было остаться без единственного сына. Бедный, несчастный старик! Кто теперь печется о его поле?
4Прошло не помню сколько времени — два или три года, я больше не встречал Стоичко и решил, что парню опостылела бродяжья жизнь, он уехал в село и взялся за отцовское ремесло. Эта мысль тешила меня. Мне хотелось отправиться на охоту в те места, навестить старика, своими глазами увериться, что его блудный сын вернулся к исполнению своего долга, к честному, благородному труду крестьянина. И от души порадоваться за него, как за сына. Но однажды, возвращаясь от больного, я увидел на площади возле церкви Святого Краля шумный митинг против правительства. Толпа ревела: «Долой!» «Давай» «Ура!» Потом заколебалась и с неистовыми криками хлынула, точно река, в одну из улиц. Пьяная лавина толкнула меня, я чуть не упал. А обернувшись, увидел Стоичко. Озверелого, неузнаваемого. Он горланил громче всех. А сам был весь в лохмотьях!.. Узнал он меня или нет — не могу сказать, но я сделал вид, что знать его не знаю… Скотина! Значит, он никуда не уехал! И ударился в политику! Мне стало горько, я весь кипел негодованием. Ах, эта наша столица — злой Минотавр: кто попадет в ее чрево, тот навеки пропал. Всю дорогу до самого дома у меня в ушах звучал рев Стоичко.
5Спустя некоторое время как-то случилось мне побывать в селе Горни-Богров. Я первым делом направился к дому деда Мине и узнал, что его уже нет и живых. Несладко жилось старику после ухода сына, год тому назад он умер. Старая Миневица, больная, немощная, увидев меня, заплакала, запричитала по сыну, как по покойнику. Я не знал, что ей сказать: Стоичко и впрямь был мертв для своих родителей и для самого себя… Наутро я, не подстрелив ни одной утки, отправился в Софию. При выходе из села по старой памяти посмотрел налево и увидел поле деда Мине. Заброшенное, сплошь заросшее бурьяном и колючим кустарником, оно превратилось в пустырь. Поле напомнило мне мертвеца, и я чуть не заплакал… И опять в памяти воскресло светлое видение. Ловкий, проворный Стоичко машет мне рукой. Веселый, независимый, он бороздит землю ралом — честным, благородным болгарским ралом. Где он теперь? Никогда больше не добывать ему хлеб насущный с этого поля. Пока жив, он будет добывать его криками «ура» и «долой».
София, 1900.
Перевод В. Поляновой
ОТВЕРГНУТЫЙ МАРШ
Не успели мы войти в фойе театра, как нам навстречу бросился г-н Кривцов и торопливо сказал:
— Господа, большая неприятность!
— Какая? — спросили мы в один голос.
— Вероятно, это какое-то недоразумение! — воскликнул он. Его лицо, озаренное светом бра, выражало озадаченность и тревогу.
— Что, может, переносят концерт?
— Нет. Подойдите и сами увидите! — сказал Кривцов, указав рукой в сторону висевшей на стене афиши.
Мы подошли и принялись читать. Это была программа музыкального вечера. Она включала марши и гимны славянских народов в исполнении капеллы Славянского{209}. Первым значился русский гимн «Боже, царя храни», а дальше шли все остальные. Наш гимн — «Шумит Марица»{210} находился где-то посередине.
Через эти два слова кто-то провел жирную черту синим карандашом, вымарав их.
Мы так и остолбенели.
Сцена эта происходила вечером 18 июля 1888 года в фойе Киевского театра русской драмы. В тот день завершались семидневные празднества в Киеве в ознаменование девятисотой годовщины (15 июля) со дня крещения русского народа. На юбилей съехалось огромное множество народа; прибыли представители со всех концов России — от официальных властей, высшего духовенства, интеллигенции; депутации из всех славянских стран, представленные видными гражданами, публицистами, политическими деятелями, писателями, поэтами. Народы и правительства славянских земель выразили желание принять живое участие в этом братском празднике, чтобы подтвердить верность кровным духовным узам с великой Россией, воздать ей дань уважения, придать большую торжественность ознаменованию одного из величайших событий в жизни русского народа. На праздник прибыли и депутации из неславянских стран с православным населением — Румынии, Греции, Абиссинии. Из Англии — от англиканской церкви. Из Японии — от православных японцев. Только из Болгарии, из православной Болгарии, освобожденной русской кровью, не ожидалось никого.
Верное своей антирусской политике, тогдашнее болгарское правительство не только ничего не сделало, чтобы Болгария была представлена на празднике, но и постаралось не допустить этого. Неучастие Болгарии в этом братском, всероссийском, можно сказать, всеславянском торжестве было ужасной нелепостью, дурным примером для остальных славян, позором для нас.
Ухудшение отношений с Россией не должно было помешать Болгарии выполнить свой долг вежливости, свой человеческий долг: политика момента не могла служить оправданием пренебрежения, которое в данном случае оборачивалось новым неслыханным оскорблением, примыкавшим к веренице предыдущих…
Когда в самый канун юбилея болгарским эмигрантам в Константинополе и Одессе стало известно, что от Болгарии никого не будет, что она предпочитает отмалчиваться и что даже экзархия не пошлет своих представителей, они решили исполнить свой долг. В Киев немедленно выехала депутация во главе со старым Цанковым{211}, в которую вошли видные представители эмиграции из этих городов. Эта депутация, в которой имел честь состоять и я[50], не получившая полномочий ни от правительства, ни от народа Болгарии, прибыла на юбилей как болгарская депутация. Скандала удалось избежать.
Юбилей был отпразднован с необычайной пышностью и великолепием, с небывалой торжественностью. Киев, украшенный флагами, а вечерами иллюминованный, приобрел праздничный вид: улицы города кишели людьми, добросердечный русский народ с почетом и радостным умилением приветствовал посланцев славянских стран, на груди у которых сверкали золотые жетоны. Памятная юбилейная неделя была заполнена молебнами, водокроплениями, шествиями к Днепру, на место, где некогда святой князь Владимир крестил свой народ; военными парадами, обедами, речами, увеселительными прогулками по реке на пароходах с музыкой, громом пушек и звоном колоколов, посещениями монастырей и скитов, приютившихся в лесах окрест Киева, официальными приемами.
Нас везде встречали с любовью. Русские, славящиеся своим гостеприимством, превзошли самих себя в старании уважить дорогих славянских братьев, обласкать их, проявить внимание и почитание, чтобы в их сердцах навсегда запечатлелись неизгладимые воспоминания о кратковременном пребывании в стенах «матери городов русских» и о событии, которое их сюда привело.
