Сергей Петров - Память о розовой лошади
Подвыпив как-то сверх меры, старик поведал Бокареву на ухо, что дочка у них — приемная.
— Бабушка в молодости грейдером работала. Затяжелела — и выкинула... Опосля, когда я из дальних мест возвернулся, она затяжелеть уже не могла...
— Каким грейдером? — удивился Бокарев.
— Грейдером и грейдером... Ужель не поймешь? Тем, что дорогу утюжат. Взяли мы в дом девочку-сироту, так я сначала боялся, что гхинетика подведет. Но ничего, совсем справная выросла, нашенская, своя, как говорят в народе, в доску. Теперь и за родную дочь никому бы ее не продал. — Он игриво ткнул Бокарева локтем; — Лиха девка, а!
Дочка всегда привозила старику что-то толсто завернутое в тряпку, а когда племяш собирался увозить ее в санях домой, то на хрустевшее сено ставились фляга со сливками, кастрюля с домашним сливочным маслом, корзины с яйцами и битыми курами; еще старушка грузила в сани все, что успела связать.
Поглядывая на связанные ею варежки и носки, старик подмигивал Бокареву и шутил:
— Лучше бы она научилась вязать сразу деньгами.
Сверток, который привозила дочка, старик, встречая ее, небрежно бросал под лестницу. Но во время застолья он исчезал оттуда. Скоро Бокарев подметил, что старик, улучив момент, когда все были увлечены разговорами, незаметно брал сверток из-под лестницы и прятал себе за пазуху, а потом лез в мезонин, якобы по каким-то другим делам, и там, у машинки, горбясь так, словно накрывал сверток плечами, старательно пересчитывал привезенные дочкой деньги.
Однажды Бокарев подслушал, как старик, считая деньги, тихо разговаривал с покойным братом:
— Простая это, Митя, задачка: один к одному, один к одному... Сложишь так — кучка вырастет. Даже и горка подняться может. Простая, конечно, Митя, но и ой какая заковыристая. Это не шашкой махать да из нагана пулять: в этом народнохозяйственном вопросе надо ухо востро держать, а то враз за него ухватят.
Позднее Бокарев понял, что такое на старика иногда накатывало: ни с того ни с сего лицо его вдруг становилось бледным до безжизненной синевы, а глаза — совсем пустыми, и он начинал вести тихие беседы с покойным братом, будто что-то ему доказывая.
Наблюдая это, Бокарев боязливо думал; «Ненормальный он, что ли?»
После подобных бесед старик становился сначала крайне вялым, а затем каким-то взрывным; думалось, что если бы он потом не напивался мертвецки, то, похоже, мог бы выкинуть любой фокус.
Слушал как-то утром Бокарев наверху стариковскую сагу, пропускал мимо ушей все то, что он настучал за ночь, и тоскливо поглядывал за стеклянные стены. Крупными хлопьями тихо падал в безветрии снег, скрывая село и горы, и у Бокарева появилось такое ощущение, точно сидят они со стариком под каким-то матовым колпаком, отгороженные от всякой настоящей жизни. Зачем они тут сидят? Что высиживают? Надо же было случиться такой нелепости: встряла в голову старику блажь вылепить бюст брата, а он, как мальчишка, попался в раскинутый им бредень, барахтается в нем, как в паутине, но слабо барахтается, словно только вид делает, что хочет вырваться.
«Так ведь и с круга спиться недолго», — тревожно подумал он.
Он поежился от этой назойливо-тревожной мысли и, точно стряхивая с себя какую-то одурь, встрепенулся.
— Послушай, дед, я что хотел спросить: брат твой уже три года как умер, так? Почему ты именно теперь решил его бюст вылепить?
Старик поморщился, недовольный, что его прервали, и положил рукопись на колени.
— Расчетик один имелся.
— Какой расчетик?
— Ну, надыть, готовился.
— К чему ты так долго готовился? — не отставал от него Бокарев.
Поведя рукой над ворохом библиотечных книг, старик придал лицу вдохновенное выражение:
— А по ундервинту этому непросыпно стучать, сагу слагать об у брате любимом.
— Вон что... Сагу, а к ней бюст для наглядности. Смело задумано, дед. Еще любопытно спросить: зачем ты язык так часто коверкаешь?
Старик здорово удивился:
— Разве заметно? А я думал, мой колорит органически в речь мою вплетается, — он поводил возле себя руками, словно оглаживал собственную фигуру.
Нервно поерзал на стуле, покачал головой:
— Надо же... Выходит, заметно. — И неожиданно рассердился: — Чего это ты, Серега, с вопросами ко мне сегодня пристал? Разреши и тебе тогда задать вопросик?
Бокарев вяло пожал плечами:
— Задавай.
— Скажи, ты, чай, знаешь, почем писателям плотят?
— По-разному платят: какая книга по величине...
Старик живо склонился со стула, запустил руку в ворох библиотечных книг, порылся там, покопался и вытащил «Войну и мир».
— Вот за такую, скажем, книгу сколько заплотят?
Бокарев засмеялся:
— Ой, дед, молодец... За что я тебя люблю, дед, это я сейчас только понял, так за то, что ты дюже нахальный. Знаешь что? Брось терзать свою машинку.
Старик обиженно поджал губы.
— Не пойму, Серега, над чем ты так дико смеешься.
Бокареву вдруг стало жалко его.
— Пойми, дед, тебе бы всей жизни на такую книгу не хватило. Это же гений писал... Пойми, ну, талант же нужен... Непросто ведь книги писать.
Старик пристально посмотрел на него:
— Что есть талант?
Бокарев стал перебирать в воздухе пальцами.
— Ну, талант и талант... Способность такая...
— Вот видишь — ты и не знаешь. А я скажу: жизнь надо знать, натуру. Почитаешь вот их книги, — он небрежно ткнул пальцем на ворох взъерошенных страниц, — и головой покачаешь — об чем это люди пишут? Про казака вот разбойника. То к белым, то к красным, опять-таки ж к белым, к бородатым зеленым разбойникам все туды-сюды подавался. Что это, спрошу я, позиция? Нет, отвечу сам, не позиция! Помахает шашкой, да и давай эту, как ее, ну, да бабу свою, по овинам щупать. Вот те и на!.. Или вон книга «Сто лет одиночества». И где же, ответь мне, можно прожить сто лет в одиночестве, если людишек везде, как семечек в арбузе, натыкано. Да разве я хуже их напишу?!
Бокарев заикнулся было сказать старику, что все он путает, но сдержался, притих — захотелось послушать его откровения дальше.
Старика несло:
— Натуру я хорошо знаю. Хочешь, к примеру, расскажу, как вот эту самую машинку я приобрел? — он сильно двинул рукой огромную каретку. — Короче, помер когда Митька, а у меня дума в голове о саге задаваться начала, поехал я в райцентр, в ихний райком. Спрашиваю: «Вы Митьку мово любили?» Они натурально мне поясняют: «Любили и любим, память о нем чтим, портрет его у нас на видном месте красуется». — «Так вот, — это уже я им, — сагу я задумал слагать о брате любимом». Нужна, дескать, пишущая машинка. Опять-таки же и бумага. С бумагой нонче дефицит. Теи мне и говорят: «Не можем выделить машинку — все они оприходованы». Ну, это я наперед знал. Вернулся домой и написал теим, что в области. Выждал малось — и опять в район. Писали вам, спрашиваю, что-нибудь из области. «Как же», — это они мне в ответ. И бумагу показывают, где написано: «По возможности просим выделить Петру Михайловичу Белоусову пишущую машинку». «Так в чем дело?» — я спрашиваю. «Нет, — отвечают теи, — такой возможности:». И это я наперед знал. Написал я тогда туда, — старик ткнул указательным пальцем в потолок. — Так теи, что сверху, написали теим, что в области, а теи, что в области, рассердились и как дунули в телефонную трубку на тех, что в районе: стариков-де, уважать надо, да то да се — так теи, из района, ундервуд этот мигом мне на машине домой примчали.
— Ой де-ед... — простонал Бокарев. — Правда ведь, хорошо ты знаешь натуру...
— Видишь... А ты говоришь, нету у меня таланту.
— Есть у тебя талант. Есть!
— Выходит, что да. Есть. За эту истину теперь можно и по единенькой.
В кухне он уселся на лавку у стола с важным видом, а выпив самогону, еще и самодовольно оттопырил нижнюю губу. Небрежно поковырял вилкой в тарелке и с достоинством сказал:
— Опять же как книжки я заимел — библиотеку тую, что под столом... Брал-перебрал их в библиотеке Митьке читать. Они все ворчали: верни, дед, книжки. А как верну, когда Митька требует читать и перечитывать. Теперь, надысь, и забыли про книжки теи. А я, Серега, все ихи книжки досконально-таки изучил. Как сюжетик свой крутят-вертят, опять-таки ж где кульминация эта самая заостряется... И скажу я тебе, Серега, — он подался вперед, наваливаясь грудью на край стола, — не надоть никакой кульминации, а нужон сплошной поток нейтронов.
Бокарев потряс головой:
— Каких нейтронов?
Старик поднял руки и приставил растопыренные ладони к голове; получилось — у него лопухами выросли огромные уши. Но вот он зашевелил пальцами и задвигал руками так, что стало походить, будто из головы его волнисто вырастают рога.
Чуть не ткнув Бокарева, отпрянувшего затылком к окну, пальцами в глаза, он шепотом спросил:
— Понял?
— Надысь, понял, — хмыкнул Бокарев.
— То-то и оно... Но ты вот, Серега, так и не ответил мне, почем за такую, к примеру, книгу, как я показывал, плотят?
— Репей ты, дед, честное слово. И любишь, заметил я, голову людям морочить. Ну, тысяч двадцать — двадцать пять, а может быть, и побольше...
