Владлен Анчишкин - Арктический роман
На пушистом намете, рядом с Шилковым, в ропаках были следы, следы и следы. Снег возле ропаков, в ропаках был вытоптан. Следы вели к открытой воде, простирающейся на десятки километров в сторону противоположного берега. В ропаках они расходились в стороны, возвращались. Между ропаками и водой тянулась полоса ровного льда. На нем были лунки; возле одной лежал белек.
Шилков остановился. У края ропаков, против лунки с бельком, на льдинке, подымавшейся топчанчиком, лежал Дудник. Из-за голенища кирзового сапога выглядывала алюминиевая рукоятка охотничьего ножа. Стеганка на плечах, на спине была припорошена снегом. Ушанка на лбу прикрыта носовым платком, тоже припорошена. Лицо до глаз окутано бинтами. В руках, подложенных под грудь, пожарник держал конец широкого бинта, убегающего через ропак, по снегу и под снегом, к лунке.
— Что ты тут делаешь? — спросил Шилков.
— А вы присядьте трошки, если пришли, и не разговаривайте, — сказал Дудник застывшим, хрипловатым голосом. — Нерпу хочу словить, а вы… Она выглядывала только шо.
— Придурок, — сказал Шилкоз. — Его всем рудником ищут — с ног сбились, а он…
Романов подошел к пожарнику, вырвал из рук бинт, дернул:
— Вставай сейчас же — пойдем домой. Где Афанасьев?
Бинт показался из-под снега, натянулся, трепыхаясь, — Романов тянул… Это был один из примитивных способов ловли нерпы. Возле лунки с бельком нужно положить кусок листового железа, притрусить снегом. К листу прикрепить шнур или бинт — проложить в направлении, диаметрально противоположном от лунки, замаскировать. Замаскироваться самому. Когда нерпа выберется из лунки кормить детеныша, потянуть за шнур так, чтоб лист закрыл лунку. Потом бежать к нерпе, стрелять из ружья… У Дудника не было ружья. Нерп в эту пору года запрещалось стрелять: они кормили.
Дудник надеялся на то, что успеет добежать к нерпе, пока она будет возиться с листом или ползти к другой лунке, убить ножом.
— Владимира тут не было, — сказал Дудник, выбираясь на лыжню; Шилков остался в ропаках — проверить следы, осмотреться.
— Где Афанасьев?
— Откуда я знаю? Я его после вчерашнего…
— Где ты пропадал с вечера?
— Ходил за куропатками… Коло скал полазил: над кладбищем, на берегу… Ночью спал. Утрем хотел поймать нерпу. Если б не вы…
Романов наверстывал то, чего не сделал вчера, о чем Батурин не напоминал ему сегодня.
— Из-за чего вы подрались с Афанасьевым?
— Мы не дрались. Я шел на дежурство, он подошел и ударил.
— Он показал тебе жакан, потом ударил.
— Он бил и кричал: «За шо?!»
— Он показал жакан и спросил: «Это пятый?», а потом ударил.
— Он взял в руку жакан, шоб кулак был тяжелее, бил и кричал: «За шо?!»
— Он спросил: «Это пятый?»
— Вы всегда покрываете Владимира. Вы все знаете, шо он знает. Почему он показал жакан и попытал: «Это пятый?»?
— Ты должен знать, если он тебя спрашивал.
— Вы должны знать, если вы кореши. Он бил и кричал: «За шо?!» За шо он ударил?..
Ярко светило солнце. Снежная, то плоская, то горбатая, то подымающаяся острыми вершинами гор к небу — ослепительно-белая пустыня простиралась вокруг.
— Почему ты не сопротивлялся, когда Афанасьев лупил тебя?
— Посмотреть бы на вас, товарищ заместитель: если б вам дали по губам ни за шо ни про шо… Я не успел очухаться, он вдарил еще раз.
— Нет!.. Ты не терял памяти. А Афанасьев ни за что ни про что не ударил бы. Ты знал, за что он бьет, и потому не сопротивлялся. Ты струсил.
— Я? — Дудник остановился; повернулся так, что бинокль, висевший на ремешке, отлетел, ударил, возвратись, в грудь; глаза загорелись желтыми огоньками. — Вы видели, где я был сейчас без ружья? Туда мог заковылять медведь. Вы туда вдвоем прибежали. С ружьем.
— Каждый мальчишка знает: если большого бьет маленький, а большой не сопротивляется, значит, большой сделал подлость. За что Афанасьев отлупил тебя?
Глаза Дудника вздрогнули… Забегали беспокойно… остановились — Дудник смотрел на Романова в упор:
— Интересно, товарищ заместитель начальника рудника. Это вы таким манером хотите припугнуть меня трошки, шоб я помалкивал про драку коло клуба? Хотите покрыть Афанасьева, да?
Это был излюбленный прием Дудника: «Бей первый в лоб, не дожидаясь, когда тебя ударят». Дудник бил… У Романова начинали дрожать пальцы. Он старался погасить вскипающее раздражение: раздраженный человек всегда хуже соображает, говорит лишнее.
— Пошли, — сказал Романов.
Дудник шаркнул голой ладонью по синим губам; перчатки снял, одну руку держал в кармане брюк, отогревая, Другую — за бортом ватника, застегнутого на все пуговицы; перчатки торчали за ремнем, прихватывающим ватник по талии.
— Та-а-ак… — сказал Романов. — Значит, то, что ты плетешь сейчас, ты будешь болтать и в поселке?
— Мое дело телячье, товарищ заместитель: я могу и помолчать… если надо.
Две голубые, прозрачные тени двигались толчками по насту. Тень пожарника была короче, но шире.
— Ты не будешь молчать и в поселке: ты не затем заговорил теперь…
— Вы начальство. Прикажете — по радио выступлю.
Первый провалился Дудник: правая нога ушла в наст по колено, он выдернул — провалилась левая. Через несколько шагов провалился Романов. И дальше наст был непрочен: не выдерживал тяжести тела, проваливался через шаг, неожиданно, заставляя напрягаться, — кромка наста била в кость, обдирала икры. Романов знал: такая дорога изнуряет; от щиколоток до колен ноги разбиваются в кровь. Он забыл о лыжах, которые нес на плече; шел, придерживаясь направления на «Дом розовых абажуров», не останавливаясь.
— За что тебя ударил Афанасьев?
— У него попытайте.
— Его нет.
— Как нет?
Дудник остановился; стоял, утопая по колено в снегу, словно на коленях.
— Его ищут, как и тебя… Он с вечера ушел и не вернулся. Никто не знает, где он.
Дудник смотрел так, словно его оглушили. Потом ресницы вздрогнули, губы расползлись в ехидную улыбку.
— Вот оно как, — сказал Дудник. — Так это вы на всякий случай — запугать меня: если с Владимиром шо-то случится… Вам надо свою шкуру спасать, так вы?!
— Не мою, ты!.. Охотник!.. Тебе надо свою шкуру гвоздями приколачивать, чтоб не содрали.
Они смотрели друг другу в глаза. Из ноздрей, изо рта вытекали клубы горячего воздуха, вспыхивали на солнце белыми облачками, таяли… Романов бросил на снег, утрамбованный ветрами, лыжи, сел.
— Садись.
Сидели, как безногие: ноги до колен уходили в снег.
Романов устал. В голове гудело, как в бетономешалке. Не было, сил возмущаться ответами Дудника, спрашивать. Романов отдыхал, собираясь с мыслями; ноги горели. А Дудник больше не смотрел на Романова, словно потерял интерес к нему, — смотрел на фиорд, а может быть, дальше — туда, где между громадой Альхорна и мысом Старостина виднелся выход в Гренландское море — дорога на родину.
Романов встал. Надо было кончать всю эту комедию: приближался грумантский берег.
— Афанасьева тоже ищут всем рудником, — сказал Романов. — Не могут найти. Ушел вчера в ущелье — пропал. Поземка замела следы… Из-за чего вы подрались, Дудник? Может, это поможет узнать, где искать Афанасьева…
Дудник молчал.
— Я намного старше тебя, Дудник, — по опыту знаю: если человек юлит, спешит припугнуть того, кто с него спрашивает, значит, он старается скрыть что-то. Я уже знаю «трошки» тебя, Дудник: если ты прыгаешь в глаза, значит, натворил что-то… Чего вы не поделили с Афанасьевым?
Дудник молчал. Проламывал тяжелыми ногами наст, и наст гулко хрустел. Молчал. Сопел лишь. Потом повернулся к Романову.
— Ладно, — сказал он. — Ладно. Мой отец не был министром — по мне можно и потоптаться…
Задубелое на морозе лицо как бы окаменело, губы были синие, плохо слушались. Глаза бегали.
— За какую подлость Афанасьев отлупил тебя, Дудник?
— Ладно, — сказал он; скулы у висков горели, как маки. — Вы начальство — ваша власть: вы имеете право влазить и в душу… вместе с сапогами… Владимир вдарил меня за Корнилову. Мы в Кольсбее разговаривали с ним про Корнилову. Я потом позвонил из Кольсбея ему и сказал, шо он с Гаевым пятые после меня у Корниловой… Я больше ничего не скажу! Вы между собой мертвому поверите больше, чем живому. Инженеры. Вы только говорите, шо человеку надо верить… Попытайте лучше Батурина, чего он хотел от Владимира!.. И будьте вы прокляты — вечно становитесь поперек дороги.
— Кто «вы», Дудник?
— Все вы… инженеры, такие, — огрызнулся он и махнул рукой.
Они больше не разговаривали до самого берега.
Тропкой, пробитой в глубоком снегу, Романов поднялся по крутизне берега к «Дому розовых абажуров». Снег скрипел.
— Романов!
