Владлен Анчишкин - Арктический роман
Романов отодвинул шторы: солнце светило в окно консульской спальни. В термосе был горячий чай… Когда после ночной смены в Донбассе или в Москве, в «Метрострое», Романов просыпался, а Раи не было дома, возле кровати стояли на табурете всегда термос с чаем, фарфоровая чашечка, печенье на блюдце…
III. Доброжелатель
Только что Романов узнал: следы Афанасьева, едва заметные на насте, нашли в ущелье — между поселком и Большим камнем, у скал. Чертовой тропы; здесь он ходил в кошках; следы уходят вверх по ущелью Русанова, исчезают в середине ущелья, — поземка замела все, что могла замести за ночь. Только что рассказали Романову: Гаевой, потеряв обычную трезвость ума, полез в скалы Чертовой тропы, сорвался на двадцатиметровой высоте — падал с карниза на карниз, с уступа на уступ, заваленные снегом, кубарем катился, скользил по крутой осыпи, покрытой лежалым снегом, — помял ребра и рассек лоб; Батурин снял его с поисков, отправил домой, велел выспаться. Только что позвонил Романову начальник пожарной команды, доложил: бригадир проходчиков Остин вышел из итээровского дома, спустился на берег, стал на лыжи — убежал от пожарников за торосы; из Кольсбея ушел на лыжах десятник стройконторы Березин. Романов зашел к Гаевому.
Он сидел на корточках возле электрической плитки, спиной к Романову, в красной рубашке с расстегнутым воротом. У него был крепкий затылок, заросший жесткими волосами, мускулистые руки и женственно-белая, нежная кожа. Он упирался локтями в колени, помешивал ложкой в кастрюльке; над кастрюлькой таял пар, в комнате пахло варившейся куропаткой, прелью болотного мха.
— Леша, куда пошел Остин?
— Мы хотели поговорить с Дудником — Батурин не разрешил нам.
— Ты послал Остина, Леша?
— Вы берегли Вовку, Александр Васильевич, я знаю… Но у вас есть жена, которую вы любите, дети, которые ждут вас… Вам отчитываться перед законом, перед Вовкиными матерью, отцом, перед Борисом — вы отчитаетесь, как положено: коротко, ясно и гладко… Мне держать ответ перед совестью. Я не могу не найти Вовку. Он мой друг. Я не смогу жить, Александр Васильевич, если с ним что-то случится…
— Ты слышал приказ начальника рудника?
— Мне сейчас сам господь бог не хозяин…
— Куда ты послал Остина, Леша?
— Он и сам пошел бы, если б я не послал… Не запрещайте нам то, чего мы не можем не сделать. Я послал Андрея, Александр Васильевич. И Жора ушел по моей просьбе. Считайте меня нарушителем…
— Надо вернуть Андрея и Жору.
— Я знаю, Александр Васильевич: вы почти всю войну были на фронте. Я ходил пешком под стол, когда вы воевали…
— Куда пошел Остин?
— Вы хорошо воевали, Александр Васильевич. Но с тех пор прошло много лет: я вышел из-под стола. Вы хорошо поработали после войны; я тоже работал и стал инженером. Вам и сейчас приходится нелегко, я знаю… Вы имеете моральное право требовать. Но и я уже успел натереть шею в забоях. Теперь и я могу сказать, Александр Васильевич: жизнь меня не баловала — и я кое-чему научился… Не нужно давить на меня, Александр Васильевич. Я не могу не уважать вас, но я не хочу, чтоб меня вели за руку там, где я могу идти сам. Не заставляйте меня, Александр Васильевич…
— Ты разводишь разговоры, Леша, чтоб протянуть время?
— Да… Не нужно давить на меня. Андрей и Жора скоро вернутся. С ними ничего не случится.
Романов знал, что это жестоко, но ему не из чего было выбирать. Он сказал:
— В Кольсбее Афанасьев и Дудник разговаривали о Корниловой. Из Кольсбея Дудник позвонил Афанасьеву на Грумант и сказал, что Афанасьев и ты — пятые у Корниловой после него. Вовка встретил его возле клуба…
— Врет пожарник!.. Ольга — девчонка. Никаких первых-пятых у нее не было. Вот дневник.
Гаевой вынул из-под подушки и бросил на стол тетрадь в коленкоровом переплете, такую же, какие дал Романову Афанасьев. Романов сел за стол, раскрыл тетрадь. Гаевой сцедил из кастрюльки воду, бросил в кастрюльку большой кусок сливочного масла, поставил кастрюльку на плитку, принялся нарезать лук. Романов читал дневник Афанасьева. Гаевой искрошил три головки лука, высыпал в кастрюльку. Романов читал. Куропатка и лук изжарились. Гаевой слил масло в кружку, завернул кастрюльку в газеты, обмотал полотенцами, поставил кастрюльку между подушками, сидел на кровати, уронив голову в ладони. Записи в дневнике Афанасьева были датированы. Последняя запись была сделана в марте:
«…Лешка лучше меня. Не знаю: будет ли у меня когда-либо друг?.. Останется ли другом Лешка?.. Но знаю теперь определенно: та дружба, которая была между нами, неповторима для меня — она останется в моем сердце навечно. И если когда-либо случится с Лешкой что-то неладное, я знаю теперь, что поступлюсь всем — приду к нему как тот, кем я был для него прежде. Я уверен: случится со мной что-то, Лешка придет ко мне, как настоящий друг. Но теперь… Мы никогда уж не будем такими, какими были».
Романов отодвинул тетрадь, Гаевой поднял голову; глаза были красные от усталости и бессонной ночи, слезились.
— Вы помните, что было накануне того месяца, когда он сделал последнюю запись? — спросил Гаевой.
Романов помнил.
В океане, в морях, подогреваемых Гольфстримом, бушевали шторма. По нескольку дней кряду не показывались в небе звезды.
Романов сидел у себя в кабинетике. Афанасьев и Корнилова вошли вдвоем; шапка у Афанасьева сбита набок, у Корниловой — сдвинута к затылку, щеки розовые с мороза, лица озарены неистовым светом глаз. Корнилова держала за руку парня, прижималась головой к плечу.
— Что? — спросил Романов. — Вам кто-то по бублику дал?
Они переглянулись, рассмеялись; смеялись громко, долго, не в силах успокоиться. Все их смешило. Они были шалые… Афанасьев вынул из-за борта полупальто рулончик бумаги, развернул: на стол легли два листка — Афанасьев и Корнилова просили зарегистрировать брак.
Заявления Афанасьева и Корниловой Романов переслал в Баренцбург; консульство сделало запрос Большой земле: не состоит ли в гражданском браке Афанасьев, не замужем ли Корнилова? — свадьба разрешалась лишь после того, как консульство получит ответ. Шахтеры готовили Афанасьеву и Корниловой молодежную свадьбу.
Из Москвы на остров пришло одновременно шесть радиограмм: Афанасьеву, Корниловой, Гаевому, Романову, Новинской и Батурину. Мать Афанасьева двумя руками отбивалась от свадьбы: дети, если у них есть хоть капля уважения к матери, должны повременить:
«Свадьба может состояться только Москве, дома»; «Уймите детей… они еще глупенькие». В Москву тотчас же полетели ответные радиограммы. Радиоперестрелка завязалась. Мать Афанасьева «стояла насмерть».
Жених и невеста избегали встреч с людьми, на людях не знали, как вести себя, — в свободное от работы время отсиживались дома. Романов встретил их пополудни возле итээровского дома.
— Что?.. Отнимают бублики?
— Па-ап-омните, Александр Васильевич, вы однажды сказали: «Все мы бедовые с детьми, пока они каши просят»? Раиса Ефимовна ответила: «У меня Анютка будет каши просить и в замужестве». Ва-ав-се матери одинаковы в этом, — вздохнул Афанасьев. — Для моей мамы и мои дети будут не мои, а ее дети, и я вместе с ними — ребенок, за которым нужен глаз да глаз.
— Амэн! — сказал Романов.
Над Грумантом, впервые после полярной ночи, загорелся край облачка, зажженный солнцем из-за горизонта. Афанасьев и Корнилова впервые после длительного перерыва появились на Птичке. Жених был в черной паре, в остроносых полуботинках; белая сорочка, узкий галстук; невеста — в белом платье, в черных туфельках на тонком каблучке, — на ней был наряд, в котором она выступала на вечере в честь первого советского искусственного спутника Земли. Парень и девчонка были бледные; глаза провалились, щеки запали; в глазах не вмещался неистовый блеск — разливался по лицам. Новинская угощала их чаем.
— Па-ап-ожалуйста… приходите сегодня, — просил Афанасьев, не притронувшись к чашке. — Ха-ах-оть на часок, а потом уйдете…
— Ну и что! — говорила о своем Корнилова. — Нам вместе прядется сколько?.. Лет пятьдесят — семьдесят жить? — Говорила, поглядывая на парня игриво, поддразнивая. — А месяц-другой — не срок. Подумаешь!.. И узнаем друг друга лучше, правда же? Может, мы еще и не подходим друг для друга…
Она то и дело сдувала прядку со лба.
— В общем, м-мы будем ждать вас, Раиса Ефимовна и Александр Васильевич, — сказал Афанасьев, шагнул к выходу следом за Ольгой.
Новинская вышла за ними, сдержанно улыбалась.
Это было вечером 23 февраля. В тот день впервые после полярной ночи над островом показалось солнце; с Груманта не было видно солнца: оно было скрыто горами. 23 февраля, вместе с Днем Советской Армии, на острове отмечался День солнца.
В комнате Афанасьева и Гаевого дым стоял коромыслом. Гостей было много; сидели на стульях, на чемоданах; Гаевой взобрался на спинку кровати, откупоривал бутылку шампанского. Переламываясь то в одну, то в другую сторону, Остин дирижировал у стола. Гремела радиола.
