Николай Кочин - Девки
Когда она вошла в квартиру, то очутилась точно в ломбарде. Все комнаты были заполнены вещами, которые приобретались как будто не для того, чтобы ими пользоваться, но для того, чтобы тут же их перепродать. Венские стулья стаями располагались в углах — ни проходу от них, ни пролазу. Какие-то буфетики, шкафы, столики и этажерки занимали все проходы, точно здесь вели торговлю этим добром. На стенах висели пейзажики — море и кипарисы, женщины под шляпками в обнимку с красавцами мужчинами, афиши, извещающие о выступлениях московских певиц в первосортных ресторанах, теперь закрытых. На стенах не было ни одного пустого места, везде что-нибудь да висело: или какая-нибудь гипсовая кошечка, или портретик знакомой барышни, или же, наконец, портреты великих политиков и вождей. Тюлевые занавески загораживали свет в окнах, пол устилали половики. На этажерке стоял Ленин в красных переплетах. Рядом на гвоздике висел пук разноцветных галстуков.
На стуле виднелась швейная машинка, а на другом — канва, синель, бисер и стеклярус. [Синель — бархатный или махровый шнурок для бахромы, вышивания.] Женщина, видно, тут обшивалась, готовила наряд из яркого ситца.
В тот момент, когда вошла Парунька. Бобонин в персидском халате стоял к ней спиной и разговаривал с Феклой. Оба были взволнованы.
— Лапти плетешь! — сказал Бобонин.
— Нет, я не выдумываю. Мне девушки наши смеялись: тебя, говорят, в отставку. Освобождай место. Место свято не бывает пусто, ему Катюшка новенькая приглянулась. И не с такими кралечками расставался...
— Вздор! — оборвал ее Бобонин. — Подрыв моей репутации! Клевета на ответственного работника! На нас ужасно много клевещут. Жуть одна! Порядочному человеку трудно сейчас. И вот выдумали, что я увольняю тебя по этой причине. Разве у меня каменное сердце? Я человек по натуре — гуманист. Я у тебя ничего не отбираю назад, что подарил. Сарафаны, шаль, кольца и всякую прочую муру. Ты на это год прожить сможешь без печали. Я тебя озолотил. И еще тебе денег дам. Только расстанемся подобру-поздорову...
— Вспомни, как ты меня словами улещал да ласкался ко мне. Называл «деткой-кралечкой».
Ну, сударыня моя, сердцу не прикажешь. Не забывай того, как я тебя облагодетельствовал. Не забывай того, чем ты была. Ты была на улице. Я дал тебе приличную работу. Пристанище дал... Даже приблизил тебя к себе... Не погнушался. Это в городе за счастье девушки почитают — быть близкой с ответственным лицом. А у тебя вдруг — фанаберия. Нет, нет, никаких разговоров! Сегодня же собирайся и уходи... Я тебя уволил. От тебя неприятностей не оберешься.
— Куда же я пойду?
— А это уж твое дело. Если бы ты была так же скромна и послушна, как раньше, я принял бы участие в твоей судьбе... У меня огромные и надежные связи... Но ты стала хамить... И за твою грубость я тебя игнорирую.
Вдруг он догадался по ее лицу, что за спиной появился свидетель. Он обернулся, и испуг пронзил его насквозь. С тех пор, как Парунька стала председателем месткома, он старался не встречаться с нею, и это ему удавалось. Эта неожиданная встреча подняла со дна души всю муть опасений. Он сразу не мог даже выговорить правильно приветствие, произнеся: «До-до-добр день...» Стал метаться но комнате, выбирая для нее стул, и только разметал вокруг себя вещи.
— Снизойдите... Снизойдите посетить мое скромное обиталище... — Он из сил выбивался, чтобы освободиться от обуявшего испуга и неловкости. Он что-то лепетал, возвеличивая ее красоту и ум, потом спохватился и перешел на тему о землячестве, что напрасно забыли друг друга, он очень рад и даже голову потерял от радости. Он говорил о радости, но испуг, растерянность не оставляли его... И манеры и голос выдавали его с головой. Она смотрела на него спокойно и испытующе. Мало-помалу он овладел собой и уже впадал в естественный тон. Прежде всего он выслал из комнаты Феклу:
— Иди на кухню, дорогая, там у тебя дела... — Ах, Паша, какой сюрприз! — заговорил он. — Я бесконечно рад. Я так рад, что даже не нахожу подходящих слов. Сколько лет, сколько зим! Да! Вспомянешь, как были глупы. Ничего не поделаешь — грехи молодости. А сей час — дела, дела, дела! Борьба с правым уклоном отнимает, понимаешь, массу времени... Помогаю партии, конечно, и по части бдительности... Бдительность — наш закон. Ой, сколько еще мерзавцев, к сожалению, нагло топчут нашу священную землю... работы нам — океан... А выкорчевывать пережитки капитализма из сознания масс?! Огромная проблема, да мало ли других... Например, смычка города с деревней... Ликвидация, так сказать, кулачества как класса на базе сплошной коллективизации. Тебя, случайно, не посылают в числе двадцати пяти тысяч на укрепление?..
— Я уже дала согласие на работу в деревне, — ответила она.
— Героизм, конечно. — Радость засветилась в его глазах. Ага, он избавляется от нее на всю жизнь! — Героика наших дней... Н-да. Коллективизация. Передовая идея. Как жизнь многогранна! Я, конечно, в курсе огромной созидательной работы и скажу прямо: мы в одни миг осуществим свои исторические задачи. Цель и у нас, скромных работников, мобилизовать трудящихся на преодоление всех преград... Жаль, исчезла наглядная агитация... Мало плакатов. Если есть, не всегда соответствуют нашему культурному уровню. Вчера я прочитал в клубе берегового района: «Поменьше Парашу тискай, она может быть парашютисткой». На такой лабуде не расширишь кругозор... (Восторг душил его: надо из этого положения выкрутиться. Чертова Фекла! Неужели у нее хватит смелости подставить ножку самому директору?! Никогда!)
Он развалился на кушетке, овладел собой вполне, пододвинул хрустальную вазу с яблоками ближе к Паруньке:
— Сколько воды утекло? А? Как хороши, как свежи были розы!.. И как все поумнели, понимаешь... Я тебя не узнал, Паша... Как растешь! Как глубоко вникаешь... Слышал, слышал, слухом земля полнится, как квалифицированно подходишь к решению всех текущих вопросов... Только тебе и быть в деревне, на передней линии огня... Деревня, как бы мягко выразиться, еще немножко отстает от города... Но это ничего; мы быстро ликвидируем разницу между городом и деревней... Жаль, правые мешают... А? Какие события в мировом масштабе. Завелся и у нас оппортунизм... Откровенно говоря, я этого давно ожидал... У меня, понимаешь, выросло классовое чутье... Я оппортунизм духом чую... И я теперь, между нами говоря, с оппортунизмом воюю по всему фронту. Надо его с корнями вырвать... Вообще то говоря, правый уклон — главный, но я со всеми уклонами воюю... Вот и сам на работе расту... И, конечно, создаю себе необходимые условия для умственного развития... Видишь, книги... Книг у меня до лешей матери... на Литературную энциклопедию подписался. У меня вдруг какой-то художественный вкус выработался. И сам не заметил. Да, все мы растем не по дням, а по часам. «Другие дни, другие сны, смирились вы моей весны высокопарные мечтанья...» Заедает среда и проза жизни... Но... эстетикой не пренебрегаю... Вот картина.
Он подвел ее к репродукции под пыльным стеклом в золоченой раме, изображающей обнаженную мадонну.
— Вишь какая комбинация, к ренессансу у меня большая слабость... Рафаэль там, ну и тому подобное... А коврик этот каков? Культивируемся, никуда не денешься... Кадры решают все... У всех завов такие коврики... Ну и я не отстаю, положение обязывает. Трест не обеднеет, если приобретет для каждого из сотрудников такие видики... Какой Гурзуф — роскошь! Генуэзская крепость... Ласточкино гнездо... реликвия... подарила одна особа... Да, от эстетики тоже рабочий класс не отказывается. Мы наследники всего изящного, созданного человечеством... Стремлюсь теперь приобрести подлинного Левитана — печального певца русской природы. Фарфор, фаянс — все это подлинное...
Он подвел Паруньку к буфетику и показал чудные образцы саксонского фарфора и фаянса с фамильными гербами нижегородских дворян Рукавишниковых.
Он сбросил пиджак, — остался в белой сорочке и черном галстуке бантом, который в народе зовут «собачкой».
— Долгонько мы с тобою по душам, Паруня, не калякали, — продолжал он, — хотя земляки и, в некотором роде, симпатизируем друг дружке. Вели дать маленький опрокидонт... (Она отказалась.) Вот верно пишут — «гора с горой не сходится, а человек с человеком непременно сойдутся». Это изречение не иначе как философа Маркса, а то и поученее. При советском праве всего ожидал. Растем, индустриализуемся, даем женщине прямую дорогу и, за мое почтенье, в личности их проводим. Наше вот дело ресторанное, кажись, от политики далекое, но и то политику мы учили: газеты читали, журналы выписывали. Ничего не поделаешь — обязанность гражданина, и вообще культура. Время светлое, текучее, все наоборот, за что и боролись. Наша взяла. Нет вам, буржуи, пардону!.. Ты вот здорово изменилась.
— В какую же сторону, по-твоему?
— В самую отличную. Во-первых, стала наливнее, во-вторых, окультурилась, в-третьих, похорошела.
