Николай Шундик - Белый шаман
– Но разве Ятчоль мог кому-нибудь сказать, что я человек вэймэну линьё?
– Наверное, нет.
– Почему же газета утверждает это? Выходит, произошёл обман?
– Человек, делающий газету, не знал чукотского разговора, он не всё понял у Ятчоля. А Ятчоль чем-то сумел ему понравиться. И этот человек, журналист называется, поверил, что Ятчоль может тебя уважать. Поверил, что он имеет право делать тебе дружеский укор. Потом от имени Ятчоля заставил говорить об этом газету.
Пойгин во все глаза смотрел на Артёма Петровича, стараясь уразуметь непостижимое, снова взял в руки газету:
– Но почему же она стерпела обман? Почему чёрточки эти, кружочки, которые буквы называются, не разбежались в разные стороны, возмутившись обманом? Почему они не прожгли бумагу?
«Вот это вопросик!» – мысленно воскликнул Медведев и после долгой паузы ответил:
– Ты придаёшь газете сверхъестественную силу. А она лишь размышления людей. Конечно, газета, вернее, люди, делающие газету, очень стараются, чтобы не прокрался обман, чтобы размышления на бумаге помещались только самые верные и серьёзные… Но раз газету делают не сверхъестественные силы, а люди… то и ошибки бывают людскими…
Пойгин вдруг засмеялся.
– Вот это ошибка получилась у газеты! Ятчоль меня уважает. Что ж, тут можно только посмеяться. Но укоров Ятчоля я не приму. Не ему делать мне укоры…
– Будем считать, что это укоры того журналиста. Но и он… он тоже… ему надо было бы сначала пожить рядом с тобой, прежде чем судить о твоих поступках… Однако один укор ты должен стерпеть и от него…
– Какой?
– Ты должен научиться читать и писать. Всё это грамота называется.
Пойгин болезненно поморщился:
– Мне уже снится, что я эту тайну постиг. Всё надеюсь, может, во сне придёт прозрение.
Медведев улыбнулся, отчего борода его чуть-чуть раздвоилась.
– Вот о чём мне пришло в голову у тебя спросить. Сколько раз, по-твоему, нужно взмахнуть вёслами, чтобы доплыть на байдаре от Певека до Тынупа?
Пойгин недоуменно вскинул брови, мол, что за шутка? Ответил с усмешкой, как и подобает отзываться на шутку:
– Наверное, столько же, сколько на небе звёзд.
– А за один взмах вёсел не доедешь?
– Я не сверхъестественное существо.
– Вот, вот. Однако грамоту ты хочешь постигнуть, как сверхъестественное существо, в один миг, всесильным прозрением.
Пойгин засмеялся, оценив ум собеседника, сумевшего шуткой высказать очень серьёзную мысль.
– Да, пожалуй, ты прав, – с глубоким вздохом удовлетворения от сердечной и непустой беседы сказал Пойгин. – Я вздумал одним взмахом вёсел промчаться на байдаре от Певека до Тынупа. Я тебя понял. Но у меня нет лишней жизни, чтобы каждый вечер ходить в школу…
– Ты с избытком наверстаешь потраченную часть жизни, когда научишься грамоте. Поверь, тебе это совершенно необходимо… Ну а теперь давай пить чай. Я совсем забыл, что гость, возможно, мучается от жажды…
– Зато я утолил рассудок…
Кайти отпустила мужа в тундру ещё в то время, когда весь Тынуп был в глубоком сне.
– Иди, – сказала она Пойгину. – Я чувствую, тебе хочется поговорить с птицами. Только возвращайся хотя бы к времени нового сна.
Кайти не могла сказать возвращайся к вечеру, потому что в земном мире была счастливая пора круглосуточного солнца.
Пойгин закинул за плечи карабин, взял кэнунэ и подался в прибрежную тундру с мыслью посмотреть, что происходит с подкормкой песцов. У него были свои заветные места и тропы, по которым он не один раз ходил в пору возвращения песцов к своим норам. Сразу же, как только заканчивался сезон охоты на пушного зверя, он отправлялся в разведку, бродил вблизи морского побережья, по склонам холмов, по берегам рек, угадывал норы по приметам, видимым только его глазу, определял, какова будет охота следующего сезона. Он знал, насколько искусно песцы устраивают свои норы, с множеством разветвлений, входов и выходов. Опускаясь на колени возле входа в нору, он постигал тайную жизнь зверьков, возвращающихся из дальних зимних странствий в свои родные места. Песцы чистили старые норы, рыли новые; здесь переживут они свои брачные страсти, здесь родится новое потомство, отсюда в октябре – ноябре они будут готовы уйти опять далеко-далеко, если поблизости не окажется корма. Нельзя, чтобы песцы ушли. Надо сделать всё, чтобы они остались в капканах, расставленных на охотничьих угодьях артели.
Пойгин подбирал клочки песцовой шерсти, потерянной в линьке, мял её, нюхал, что-то нашёптывал, вслушивался в драки самцов, в их яростное тявканье, по голосам угадывал, велика ли колония зверьков, старался прикинуть, каков будет приплод. Пройдёт пятьдесят с лишним дней – и появится новое потомство зверьков. А после этого промчится ещё дней тридцать (быстротечно время), и молодняк начнёт выходить из нор – самая пора проследить, насколько велик приплод: самка может родить пять-семь щенят, а может и больше двадцати. Всё это надо знать, брать в расчёт, надо приучить молодняк к подкормке, которая – как только придёт охотничий сезон – станет приманкой. Песцы привыкнут к тому, что вкопанное в землю мясо вполне доступно, что здесь нет никакого подвоха. А придёт время – будут поставлены капканы, и пусть тогда сопутствует охотнику удача.
Сейчас была пора, когда молодые песцы начинали уходить от нор, чтобы утолить голод у подкормок.
Солнце одолевало свой извечный кочевой путь. И всё живое круглые сутки славило его, ликуя. Гуси, лебеди, журавли, потерявшие маховые перья при линьке, вытягивали шеи к солнцу, тоскуя по небу; молодые песцы, впервые в жизни своей увидевшие солнце, изумлённо смотрели на него, присев на задние лапы, потом начинали скулить от нетерпения: видимо, им очень хотелось лизнуть этот загадочный ослепительный круг; бурые медведи валялись на спине, широко расставляя передние лапы, будто надеялись, что солнце сойдёт к ним прямо в объятия.
Пойгин вслушивался в живой мир летней тундры, порой отвечал на журавлиное курлыканье, на гогот гусей, на лай песцов, лисиц, испытывая то удивительное чувство, когда он сливался душой со всем сущим на земле: и с этой вот куропаткой, затаившейся в кочках со своим выводком, и с зайчатами, припустившимися что было духу наутёк, и с каждой травинкой, которая тоже знала, что такое солнце, ибо была она его дитем.
Останавливаясь то у одной, то у другой приманки из мяса моржей и тюленей, вкопанного в землю, Пойгин внимательно оглядывал всё вокруг; и по вытоптанной траве, по следам на мясе от зубов и когтей, наконец, по запаху, оставленному песцами, определял их число, нрав, возраст. Вот здесь возились молодые песцы, это видно по вытоптанной траве чуть в стороне от приманки: после утоления голода резвились малыши вдоволь.
В какое бы время Пойгин ни блуждал по тундре один на один со своими мыслями, он всё время чувствовал кого-то рядом, пусть не человека, пусть птицу, зверька – всё равно живая душа; а след зверя для него часто был тропою к мысли, что человек и зверь – существа очень близкие, что кровь у них одинаковая, горячая и красная, что тот и другой сначала были детьми, что тот и другой одинаково дышат воздухом. В запахе зверя в такие мгновения Пойгин чувствовал запах древности, в голосе зверя он слышал собственный голос, исторгнутый давным-давно, ещё в пору первого творения. И кто знает, возможно, что он, Пойгин, в пору того, первого древнего существования был лисою, а вот эта лиса, по следу которой идёт он, была человеком. Может, потому так и хитроумна лиса, что была когда-то, в незапамятные времена, человеком. Ну не диво ли то, как она запутывает свои следы? Бывает, бежит, бежит лиса, и не просто по свежему снегу, где только и виден был бы её след, бежит хитроумная по следу зайца; потом отпрянет в сторону, напетляет немыслимо, ещё и ещё раз пройдёт по собственному следу, чтобы уже ничего не мог понять преследователь, и снова выходит на заячью тропу. И что за радость охотнику видеть, как лиса, в свою очередь, становится охотником за мышью. Юркнет мышь под снег, а лиса присядет и совсем по-человечески то одним ухом прильнёт к снегу, то другим. И тихо становилось во всём мироздании – так, по крайней мере, казалось Пойгину, и сам он замирал, внушая себе: не дыши, лиса слушает тайную перекочёвку мышиного народца под снегом! Лиса слушала своё, а Пойгин своё – ветер древности слушал, голос первозданности и потому чувствовал себя существом бесконечным и вечным.
А лиса, расслышав то, что было ей нужно, вдруг круто взмывала над тундрой факелом и, плавно изогнувшись, падала в снег головой – именно в то место, где затаилась мышь. И если ты хоть один раз видел это, думал Пойгин, можешь сказать, что встретился с чудом, и оно приснится тебе, поманит в снега, поманит уйти по следу зверя так далеко, что ты в конце концов придёшь на край земли и предстанешь один на один перед всем мирозданием, предстанешь для самых глубоких дум о человеке, о звере, о земле, о жизни. Лиса будет сидеть на холме, смотреть на тебя, на звёзды, и, когда ты очнёшься, она опять помчится по тундре, увлекая тебя всё дальше и дальше к тому, к чему ты пришёл в своих думах; и тогда ты поймёшь, что сам себя выслеживал, шёл по собственному следу, направленному из древнего прошлого в день сегодняшний, шёл по тропе вечности. Что было бы с тобой, если бы вдруг исчезли все звери? Ты потерял бы свой след, идущий из прошлого, ты не смог бы продлить его в бесконечное будущее, ты был бы не вечностью, а кратким мигом…
