Николай Шундик - Белый шаман
Унимая вдруг проснувшийся снова кашель, Кайти зажгла светильник. Долго смотрела в лицо Пойгина, потом повернулась к дочери. Девочка чему-то улыбалась во сне. Как жаль, что она непохожа на отца. Нет, непохожа, вся в мать. Может, это и лучше. Если Кайти не станет в этом мире, Пойгин будет видеть её в дочери…
Поправив шкуру, которой был накрыт ребёнок, Кайти достала тетрадь и принялась писать письмо Пойгину. Она долго думала над каждым словом, беззвучно шевеля губами, а потом старательно выводила буквы на тетрадном листе. О, это диво просто, как много она могла уже написать, сама удивлялась: когда успела научиться? Что ж, она уже два года учится грамоте. При таком старании, как у неё, можно было и научиться. Писала Кайти письмо и чему-то улыбалась, порой вздыхала, даже принималась плакать. А Пойгин лежал рядом в крепком сне и дышал глубоко и ровно.
Когда письмо было закончено, Кайти долго читала его, сначала беззвучно, потом шёпотом, наконец вполголоса:'
«Я шью тебе торбаса. Палец уколола иглой. Люблю тебя. Я разжигаю костёр. Огонь горит. Горит огонь. А я тебя люблю. Тебя рядом нет. Воет волчица. Значит, тоска. Значит, я тебя люблю. Скорей приходи. Я сказала всё».
По лицу спящего Пойгина пробежала тень, казалось, что он весь напрягся, даже наморщил лоб, и можно было подумать, что он мучительно старается расслышать слова Кайти, но что-то мешает ему. С глубоким вздохом удовлетворения Кайти вырвала листок из тетради, сложила его несколько раз, аккуратно вложила в пустой спичечный коробок, перевязала его ниткой из оленьих жил, засунула в кисет мужа.
Утром Пойгин полез за табаком, вытащил коробок, перевязанный ниткой, спросил:
– Что это?
– Мои слова для тебя. Письмо называется. Пойгин хотел развязать коробок, но Кайти его остановила.
– Наверное, ты когда-нибудь научишься читать. Тогда и узнаешь, какие там слова. Пока носи с собой. Пусть письмо будет тебе амулетом.
И всё-таки Пойгин развязал коробок, достал письмо, осторожно развернул.
– Что ж, пусть это будет моим амулетом. Вечером Пойгин пришёл с Кайти в школу и сказал:
– Я не знаю, сколько потрачу здесь жизни из вечера в вечер, но тайну немоговорящих вестей постигну до конца. Хорошо, если бы это случилось к лету будущего года.
– Я думаю, что это случится гораздо раньше, – сказала Надежда Сергеевна, сообщнически улыбаясь Кайти. – Я верю в твою решимость, а в рассудок тем более.
12Руль-мотор на байдаре Пойгина стал предметом новых волнений в Тынупе. Одни говорили, что надеяться на это железо нет никакого смысла: это тебе не собака, не олень, хоть кричи на него, хоть бей, хоть за ухом чеши – толку никакого не добьёшься, да и ушей у него нету; другие добавляли, что запах его и устрашающий голос распугают всё зверьё. Но большинство охотников, особенно молодых, были в восторге от огнедышащего идола, просили Пойгина, чтобы он взял их в море с собою.
Пойгин сделал уже несколько выходов в море, управляясь с мотором уже без Чугунова, и всякий раз возвращался с завидной добычей. Те охотники, которые плавали вместе с ним, не могли нахвалиться огнедышащим идолом, говорили о нём, как о живом существе, достойном человеческого покровительства и заботы не меньше, чем собака или олень.
Однажды, когда мчался Пойгин к берегу, торопясь на занятия в школу, он ещё издали увидел чуть в стороне от Тынупа одинокую ярангу.
– Кто это к нам подкочевал? – спросил он озадаченно.
Передав руль Мильхэру, Пойгин поднял к глазам бинокль: у яранги стоял человек. И было в нём что-то удивительно знакомое. И когда Пойгин разглядел против входа в ярангу шест, увенчанный мёртвой головой оленя, – всё понял.
– Чёрный шаман! – воскликнул он, ещё раз поднося бинокль к глазам. – Да, это Вапыскат.
Байдара на сей раз была не очень загруженной – всего три нерпы и один лахтак. И Пойгин, снова пересев на корму, принял у Мильхэра руль, направил байдару прямо к яранге.
Когда охотники причалили к берегу, Вапыскат покачал шест, и мёртвая голова оленя словно бы начала им кланяться.
– О, вы пришли! – в каком-то нервном возбуждении приветствовал Вапыскат Пойгина и его товарищей. – Вернее, не пришли, а примчались на вонючем железном Ивмэнтуне. Я уже побывал у тынупских стариков и всё знаю… Богата ли ваша добыча?
– Мы не досаждаем Моржовой матери ненасытной жадностью, – ответил Пойгин, сумрачно разглядывая ярангу чёрного шамана.
– Не дадите ли мне хотя бы кусок нерпы, жрать хочу, а нечего. Старуха моя умерла, варить некому. Да и варить нечего.
– Где же твои олени?
– Отдал сыновьям моего двоюродного брата Аляека, того самого, которого ты убил. Они в состоянии сохранять и пасти стадо.
– Сколько сыновей у Аляека?
– Зачем тебе знать?
– Их, кажется, трое, – вспомнил Пойгин и повернулся к охотникам. – Пусть кто-нибудь принесёт нерпу.
Один из молодых охотников проворно спустился вниз, побежал к косе, забрался в байдару, и через некоторое время нерпа уже лежала у яранги.
– Обещали сыновья Аляека кормить меня моими оленями, да вот забыли, наверное, что я ещё дышу и нуждаюсь в пище.
– Ну и где ты намерен жить дальше? – спросил Пойгин, присаживаясь на каменный валун.
– Здесь! – Вапыскат с вызовом ткнул в сторону яранги пальцем. – Здесь буду жить, как последний анкалин. Мне это Эттыкай напророчил.
– Ну а как живёт Эттыкай, давно ли видел его?
– Я не хочу его видеть. Он стал человеком артели.
Теперь трубку свою раскуривает… этому вошелову Выльпе. – Вапыскат помолчал, задыхаясь от негодования. – Ты почему забыл, что я почтенный человек, достойный угощения трубкой?
– Хватит того, что я угощаю тебя нерпой. И знай, я ничего не забыл. И никогда не забуду, – кивнул головой в сторону яранги. – Шкура чёрной собаки здесь?
Вапыскат раскурил свою трубку и, присев на корточки против Пойгина, долго смотрел в землю. Наконец промолвил:
– Чёрная шкура иногда обращается в живую собаку, и я слышу, как от неё пахнет твоим предсмертным потом…
Пойгин побледнел настолько, что Мильхэр, молчавший до сих пор, вдруг сказал чёрному шаману:
– Перекочевал бы ты в стойбище Птичий клюв, в Тынупе тебе делать нечего.
– Нет! Именно в Тынупе у меня будут дела! – Вапыскат расстегнул ремень на кухлянке, задрал подол, обнажая живот. – Видишь, Пойгин, мои болячки исчезли! Это значит, я победил того, кто наслал на меня порчу. Ко мне вернулись самые мои сильные духи. У меня есть хорошие помощники для моих дел…
Мильхэр подошёл к шесту с мёртвой головой оленя, покачал его и спросил:
– Это зачем? Для устрашения?
– С самых древних времён люди знали, что со стороны моря ничего не приходит злого. Теперь всё переменилось. С морского берега дует ветер несчастий. Я должен остановить этот ветер…
– Смотри, как бы тебя самого не унесло штормом вместе с твоей ярангой, – сказал Пойгин, наблюдая, как Вапыскат разделывает нерпу.
– Вы бы мне женщину прислали, чтобы сварила мяса, – ворчливо промолвил чёрный шаман. Руки его были красны от нерпичьей крови. Со вздохом тоскующего человека добавил: – Умерла Омрына, умерла моя бедная старуха – и печаль с тех пор не покидает меня…
Мрачно воспринял Пойгин переселение чёрного шамана на морской берег, но прошёл день, другой в заботах, и он, кажется, забыл о нём. По вечерам Пойгин ходил в школу, ранним утром уплывал в море. В байдару с мотором просилось всё больше и больше охотников. Предъявил свои права на это и Ятчоль. Он успел переселиться в дом и теперь был весь преисполнен важности и гордыни.
– Очоч Величко сказал, что я самый лучший анкалин на всей Чукотке, – уверял он каждого, требуя почтения. – Мой очаг теперь как у русского. Я даже тикающую машинку на стенку повесил – часы называется.
Ятчоль действительно приобрёл ходики, но время они показывали как попало, главным назначением их было тикать – больше от них ничего не требовалось.
– Ты меня должен взять в байдару. Не зря же газета рассказывала, что я тебя уважаю, – упрашивал Ятчоль Пойгина, понимая, что проявлением гордыни тут ничего не добиться.
И Пойгин оценил это – взял Ятчоля пятым охотником в байдару.
– Только надень галипэ. Если мотор погасит свой огонь, мы тебя вместо паруса поставим, – добродушно пошутил он, показывая людям, что случай с газетой он забыл, как недостойный внимания серьёзного человека.
И вот ранним утром до десятка байдар вышли в море. Но только одна из них мчалась по воле огнедышащего идола. Прошло всего несколько мгновений, как вёсельные байдары остались далеко позади. Даже тогда, когда были подняты на них паруса, они по-прежнему оставались позади, выбирая свой доступный для них предел проникновения в ледовые поля.
Уже начиналась та пора, когда солнце на какое-то время покидало земной мир и тут же снова появлялось. Пойгин направил байдару по красным бликам на морской воде. Расступался ветер, кричали чайки, словно дивясь тому, что они вынуждены отставать от людей, которые на этот раз и парус не ставили, и не наваливались на вёсла. Мерцали красные блики на спокойных волнах, как бы обозначая прямую дорогу к верной удаче; и Пойгину казалось, что он не просто плывёт по морю, нет, он плывёт в будущее по волнам самой жизни; и не ему ли, солнцепоклоннику, не радоваться, что огромный солнечный круг, быть может, вытолкнутый из морской пучины самой Моржовой матерью, предсказывает ясную погоду и удачу в охоте.
