Геннадий Семенихин - Летчики
Олешев подошел к схеме. Острый конец указки неторопливо побежал по линиям чертежа. Инспектор начал подробно рассказывать о ходе учения и обстановке, в которой действовали летчики. Указка остановилась в самом центре схемы, где скрещение двух пунктиров обозначало место встречи колонны бомбардировщиков с группой истребителей Кравцова.
— Вот здесь бомбардировщики были встречены большой группой истребителей. Офицер Кравцов атаковал их сразу всеми эскадрильями. Такая атака — это крепкий, я бы сказал, боксерский удар по противнику. — Указка поползла дальше и теперь остановилась там, где трассу полета бомбардировщиков пересекал второй пунктир. — А вот здесь, товарищи офицеры, по замыслу организаторов учения, общую колонну должна была атаковать вторая группа истребителей, руководимая офицером Мочаловым. Подполковник Мочалов должен был так же, как и Кравцов, нанести удар одновременно большой группой. Однако, — Олешев взял с трибуны очки и надел их, — однако, товарищи офицеры, массированный удар не состоялся. Да, не состоялся, — повторил он и обвел глазами зал, будто стараясь установить, как все находящиеся в нем реагируют на эти слова.
В зале стало тихо.
Шиханский при последних словах генерала взял со стола пачку тонко отточенных карандашей и нервно сжал их в руке. По спине у него пробежал холодок. «Вот оно, начался разгром. Эх, Лелик, прощай мечты о матушке-Одессе. Не назначат».
А Олешев продолжал:
— Массированной атаки на втором намеченном рубеже не состоялось. Иными словами, «противник» не получил второго боксерского удара. — Генерал налил в стакан воды и сделал крупный глоток. — Но зато, товарищи офицеры, — строго возвысил он голос, — «противник» получил не один, а шесть таких ударов, благодаря творческой смелости подполковника Мочалова, правильно решившего, что в затруднительных метеорологических условиях более удачным будет удар мелкими группами. Решение этого офицера считаю в конкретной обстановке учения правильным и обдуманным. На войне такими последовательными атаками после одной, массированной, истребители растрепали бы колонну бомбардировщиков, заставили бы их отбомбиться неприцельно, покидать бомбы куда попало. Впрочем, и на учении продуманные действия офицера Мочалова окупились неплохими результатами. Сколько у вас заснятых на пленку самолетов «противника», товарищ подполковник?
— Семнадцать, — четко ответил Мочалов.
Шиханский растерянно мигал. Впрочем, и Мочалов еще не понял и не оценил всего произошедшего.
— Сережа! Да ведь нас хвалят! — раздался торжествующий шепот Кузьмы, до того громкий, что его услышал в напряженной тишине и Олешев. Дряблое лицо генерала внезапно расплылось в доброжелательной улыбке. Покачав головой, он обратился к Ефимкову:
— Вы правы, товарищ майор. Действительно, инициативу командира вашего полка, инициативу, родившуюся в вашем полку, я высоко ценю и, как инспектирующий, объявляю за смелые действия подполковнику Мочалову благодарность.
— Служу Советскому Союзу, — произнес Сергей.
— За детальную разработку атак мелкими группами объявляю благодарность Герою Советского Союза майору Ефимкову.
— Служу Советскому Союзу, — пробасил Кузьма Петрович и побагровел.
Им обоим показалось, что инспектор осуждающе взглянул на начальника штаба. Впрочем, был в зале еще один человек, почувствовавший силу этого взгляда, — сам Шиханский. Он низко нагнул голову, опустил плечи. Ему вдруг показалось, что все сейчас стало вдвое меньше: зал с высоким сводчатым потолком и амуром, удерживающим люстру, окна, выходящие на центральную улицу города, трибуна, на которой стоял генерал Олешев, и, главное, сам он, Шиханский, никогда не ожидавший, что беда придет именно с этой стороны.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Борис Спицын затосковал. Он сидел в тесной комнате дежурного по гарнизону за столиком, уставленным телефонами, и с безразличным видом смотрел в окно на притихший аэродром. Только что догорел на западе поздний июльский закат. Вдалеке, на стоянке дежурного звена, мигал в чьей-то руке маленький электрический фонарик. Из офицерского клуба доносился треск киноаппарата и обрывки мелодии.
У Спицына была серьезная причина тосковать. От Наташи две недели не было писем.
Как-то уже довольно давно Пальчиков прибежал к нему в полночь и притащил номер газеты «Советская культура».
— Бориска, гляди, — закричал он с порога, — я было белье для бани в эту газету собрался завернуть, а тут про твою Наташу написано.
Спицын впился глазами в мелкий шрифт. Короткая заметка сообщала о концерте выпускников консерватории. Там так и было написано:
«Особенный успех выпал на долю молодой пианистки Н. Большаковой и солиста Игоря Степкина, исполнившего арии из опер «Евгений Онегин» и «Севильский цирюльник».
— В гору идет твоя Наташка! — восторгался Пальчиков. — Но только Степкин какой-то к ней примазался. Будь бдителен, Бориска. Они, эти оперные дарования, знаешь какие!
Потом, примерно через неделю, Наташа прислала письмо и фотографию, где была снята со студентами старшего курса.
— Похорошела твоя Наташка. Честное слово, похорошела, — не сдержался Пальчиков, когда Спицын показал ему эту фотографию. — А глазищи какими выразительными стали! Как у знаменитой мадонны Рафаэля. Но рядом с ней, смотри, какой-то стиляга. Как бы это не был тот самый Степкин, «подающий надежды» или как там про него писали. Давай я тебе на картах погадаю. Честное слово, не хуже, чему какой-нибудь Кармен получится.
— Валяй, — засмеялся Борис.
Пальчиков принес из своей комнаты колоду карт, в которые друзья иногда сражались в «дурачки».
— Вот твоя судьба, — провозгласил он, бросая на стол одну за другой карты. — Значит, так. Во-первых, дорога, дальняя, счастливая.
— Это что же еще за дорога? — Спицын провел ладонью по курчавой голове и пожал плечами. — Отпуск только осенью обещают, а ты дорогу пророчишь.
— Если говорю, значит, будет, — упрямо повторил Пальчиков. — Кармены никогда не обманывают. Теперь смотри. Вот твоя Наташка. Вот рядом твоя надежда и, конечно же, твоя большая любовь. — Он перевернул еще одну карту и захлопал в ладоши: — А это ее любовь к тебе. Понимаешь, курносый. Существует и у нее к тебе это древнее чувство. Однако, однако… Э-э, брат! Бойся вот этого бубнового короля. Ни дать ни взять тот самый подающий надежды певец Степкин и есть. Метнем еще раз. Эге! Да он к твоей Наташке имеет большое расположение. Смотри в оба!
Пальчиков смешал всю колоду и, прищелкнув пальцами, заключил:
— Так-то, приятель. Жизнь наша полна конфликтов — держи ухо востро. И вообще я тебя не совсем понимаю. Почему не поставишь все точки над «и»?
Борис стоял перед товарищем без тужурки, в одной красной безрукавке. Он согнул в локте правую руку:
— Видел, желваки какие, — пошутил он, — и с бубновым королем справлюсь как-нибудь!
Пальчиков серьезно спросил:
— А почему в Энск ее не везешь?
— Жду, пока консерваторию окончит.
— Ждешь, — встряхнул головой Пальчиков, — наш командир, подполковник Мочалов, тоже ждал, пока жена диссертацию напишет. Смотри, чтобы не получилось, как у него.
— А что у него? — спросил Борис с удивлением.
— Ушла она от него. Уехала.
— Может, куда-нибудь по работе, — предположил Спицын, — а наши гарнизонные дамы сочинили легенду.
— Нет, Бориска, поссорились.
— Жаль, — вздохнул Спицын. — Хорошая женщина. Взгляд у нее какой-то светлый, глаза большие, умные.
Пальчиков достал из кармана трубочку с леденцами и, сорвав обертку, протянул приятелю:
— Угощайся, Бориска. Мне тоже жаль и ее, и командира, — сознался он, и в бойких зеленоватых глазах улеглись смешливые искорки. — Обо мне у всех одно и то же мнение господствует — дескать, первый пересмешник. Может, у меня и на самом деле язык иной раз без костей, но душа, ей-богу, добрая. И жалко сейчас мне их. Наверное, погорячился командир, повздорили, а она тоже гордая, вот и уехала. Я не верю, что она могла его обмануть.
— И я не верю, — присоединился Спицын, — поговорить кому-то с ним надо.
— С кем? С командиром? — оживился Пальчиков. — Тебе бы лучше всего. Вы же с ним вместе иностранный самолет перехватывали, в горах на вынужденной сидели, голодали. Взял бы и поговорил.
— Неудобно, Николай, — робко возразил Спицын, — что же получится — какой-то командир звена и учит командира части.
— Чепуха! — прервал Пальчиков, — ты же не боевой приказ учишь его отдавать, а о личном. Человек всегда остается человеком, какие бы знаки различия он ни носил на погонах.
— Может, с нашим замполитом посоветоваться? — неуверенно предложил Спицын.
Этим и закончился в тот день разговор между приятелями.
