Самуил Гордон - Избранное
Высокая густая трава шелестит, как и прежде, таинственно-тихо, не выдает тайны, почему исчез отсюда дом Айлимовых. Снесли ли его из-за ветхости или угодила в него бомба, и как раз ночью, когда все в доме спали?..
Симон широко открыл глаза, но от яркого солнца на миг снова закрыл их.
Возможно, жители из ближайших домов, кого Симон увидел позади себя, стоят тут уже давно, за все время он ведь ни разу не оборачивался и не мог их заметить.
— Собираетесь тут строиться? — обратился к нему, не вынимая изо рта погасшую длинную самокрутку, низкорослый человек с жидкой седой бородкой.
Остальные молча переглянулись. Это могло означать, что они действительно принимают его за такого и советуются между собой, пустить ли его в соседи. В ответ на вопрос Фрейдин покачал головой, сказал о том же вслух и обратился к пожилому человеку с погасшей самокруткой во рту с тем же вопросом, какой минутой раньше, стоя по горло в траве, задал самому себе.
Ответили ему все сразу, перебивая друг друга:
— Разве вы не знаете, что тут произошло во время оккупации? Немцы взорвали дом и сожгли его вместе с садом. Кто-то донес, что у внука старухи отец — еврей. Когда полицаи явились за ним, мальчика у нее уже не было. Она успела вовремя его спрятать.
— Он жив? Он остался жив?
— Наверняка никто этого не знает, потому что те, у кого она его прятала, теперь там уже не живут. Но вполне возможно, мальчик остался жив.
— А где мать мальчика? Она жива?
Голос, каким Симон все это произносил, был словно не его. Все, наверное, заметили это. Они не могли не заметить, не понять, кем приходится ему Сервер и мать Сервера.
— Вы спрашиваете о Найле? Гестапо привозило ее сюда и снова увезло, а куда — никто не знает. Скорее всего, ее увезли в Германию, в лагерь, и она там осталась, иначе вернулась бы домой. Но кто знает? Левизу, ее мать, за то, что не хотела открыть, где прячется ее внук, наполовину еврей, немцы застрелили, взорвали дом, сровняли его с землей, чтобы и следа не осталось.
— Я бы сказала, — неуверенно произнесла женщина в очках, которая все время, как заметил Симон, по-особенному приглядывалась к нему, — что внук Левизы слегка похож на вас.
— Не говорите ерунды, — отмахнулся молодой парень с глубоким шрамом на лбу, — недавно тут был муж Найлы и сам говорил, что мальчик его.
— Где он теперь? — Симон и хотел, и боялся услышать, что Амет сейчас здесь, в Бахчисарае.
Парень, к которому Симон обратился, ответил, что муж Найлы пробыл всего несколько дней и уехал. Куда? Если Симона сильно интересует, об этом нетрудно узнать.
Встреча с соседями Левизы кончилась тем, что все они посоветовали Симону поговорить с Исааком Наумовичем Бобовичем. От него Симон может узнать про Айлимовых больше, чем от кого-либо еще. Во всяком случае, о судьбе мальчика Бобович знает лучше других, потому что во время войны жил в том же отдаленном глухом татарском селе, где прятали Сервера.
— Исаак Бобович тоже там прятался? — спросил Симон.
— Исааку Бобовичу не надо было прятаться. Он не еврей.
— Не еврей? — крайне удивленный Симон пожал плечами.
— Исаак Бобович — караим, а караимов немцы не трогали. Но дома вы его сейчас не застанете. Он сторож в Чуфут-Кале. Там сейчас своего рода музей. Это недалеко отсюда.
Тот, кто советовал ему пойти туда, показал на высокую гору, подпиравшую собою небо.
22
Чуфут-Кале.
Слова из чужого, незнакомого языка Фрейдин запоминал очень легко. Но значение их давалось ему с трудом. Как Симон ни старался, он не в силах был вспомнить значение слов «Чуфут-Кале». Найла ведь объясняла ему их смысл. Он даже помнит, где и когда: в театре, на концерте певицы Ферры Ислямовой. В тот раз или, быть может, в другой, когда зашла об этом речь, Найла сказала, что у одного из их поэтов есть поэма «Чуфут-Кале». И перевели ее на русский и другие языки.
Какое из двух слов означает «еврейский», а какое «город-крепость», вспомнить ему не удавалось. Но эти два иноязычных слова сохранились у него в памяти. И как было им не сохраниться, если среди картин Шевкета Айлимова, висевших в городской квартире его дочери, была картина, называвшаяся «Чуфут-Кале».
Насколько Фрейдин помнит, та картина не производила на него впечатления какого-то поселения на скалистой горе, подпирающей собой небо, как это виделось Симону издали сейчас. Когда Симон подошел поближе, ему пришлось задрать голову вверх, чтобы увидеть зубчатые вершины громоздящихся скал. Солнце стояло уже довольно высоко, но от скал тянуло еще не совсем выветрившейся ночной прохладой.
Как туда забрались люди, подумал Симон, если не всякая птица туда долетит. Случайному облачку, как золотом окаймленному солнечным светом, не хватало, видно, сил подняться над скалистым утесом и выбраться оттуда. На войне Симону приходилось прыгать с парашютом с еще большей высоты. Но его не переставало удивлять, как удавалось жителям Чуфут-Кале забираться туда, да не налегке, как идет сейчас он. Быть может, туда вела другая дорога и та затерянная дорога сохранилась и по сей день? Но спрашивать Симону не у кого. Кроме него, в этот утренний час здесь никого больше нет.
Дорога в горы, по которой Симон поднимается все выше и выше, не ведет прямо в Чуфут-Кале. Отсюда туда, кажется, вообще нет дороги. Туда, видно, придется разве что карабкаться. Но до вершины горы еще идти и идти. По одну сторону дороги тянется глубокая пропасть и развалины разрушенных и полуразрушенных домов. По другую высится высокая гладкая скала. С каждым шагом идти становится все труднее и труднее. Когда до вершины горы, где кончалась дорога, идти оставалось уже недолго, Симон остановился передохнуть.
Неподалеку от себя, в толстой каменной стене, он увидел неожиданно узкие ступеньки. Они вели сквозь толщу стены из одной каморки в другую. Вероятно, то были кельи древнего монастыря. В кельях не повернуться. Пригнувшись, втянув голову в плечи, чтобы не ушибиться, Симон задерживался в каждой из тайных и давно заброшенных монашеских каморок, оглядывая их, словно хотел уяснить для себя, можно ли было в этих каменных мешках спрятаться в те времена, когда тут были немцы. Но для этого пришлось бы замуровать сюда вход и пробить в стене другой вход и выход. Где? Как? Но какой смысл думать о том сейчас? В одном, во всяком случае, Симон уверен: если случилось чудо и Сервер остался жив, то его детям и внукам никогда не придется думать о том, чтобы прятаться лишь по той причине, что они имеют какое-то отношение к евреям.
Выбравшись по высоким ступенькам из каменной пещеры, Симон пустился идти дальше, по дороге, ведшей в гору, с одной стороны ее лежала глубокая таинственная пропасть с развалинами древних строений, а с другой высилась гладкая отвесная стена.
Заблудившееся облачко переползло наконец через вершину утеса, нависшего над неприступным городом-крепостью, и выбралось на простор. Небо над Чуфут-Кале теперь было уже совсем чистым и голубым. Симон вдруг вспомнил, что, когда на той неделе шел к солдатской синагоге, небо тоже было таким же чистым и ясным. Похоже, на фронте он стал чуточку суеверным. Да, он не перестанет ждать чуда, даже если сторож в Чуфут-Кале, к которому он идет, отнимет у него надежду.
С того места, где кончалась дорога, к низким входным воротам города-крепости вел подъем, крутой, почти как отвесная стена, редко поросший низкими деревцами и колючей травой. Карабкаясь по нему вверх, Симон то и дело хватался за них, чтобы не скатиться назад. Взбираясь вот так, согнувшись, достиг он наконец заржавленных провисших ворот Чуфут-Кале. В долине под ним лежал Бахчисарай, крохотный и далекий, как будто под крылами парящего над ним самолета.
Что тут беречь сторожу Исааку Наумовичу Бобовичу, которого Фрейдин, войдя сюда, увидел на другом конце города, если весь Чуфут-Кале составляет вот эта короткая, не очень широкая улица, где, не считая двух домов, все остальные завалились, рассыпались, руины поросли мхом и плесенью и от них веет печалью давно исчезнувшей жизни?
Кроме этих двух уцелевших домов и маленькой сторожки возле скрипуче кряхтящих ворот, время сохранило еще одно свидетельство, что было здесь когда-то оживленное место. По отпечаткам колес на мостовой в начале улицы можно было подумать, будто здесь недавно проехала телега. Телега должна была быть нагружена бог знает как тяжело, коль скоро следы ее колес не смыло дождями, не стерло ветрами.
Вероятно, сторож не привык в столь ранний час кого-либо тут видеть, ибо, едва только Фрейдин вошел, тот сразу же направился к нему навстречу. Симон на минуту попытался представить себе, как встретил бы его этот самый Исаак Наумович, приди он сюда, когда в Бахчисарае стояли немцы. Впустил бы его или отослал туда, откуда пришел он за спасением? Или не сюда поначалу мать Найлы, старая Левиза, привела прятать своего внука, наполовину еврея, его сына от татарской женщины, Сервера?
