Петр Замойский - Лапти
Возле церковной сторожки лохматый Кузьма, брат Алексея, схватил за грудки Никанора и, рыча на него, все хотел ударить.
— А ты ударь, Кузьма, ударь, — говорил ему Никанор.
— А что мне за это будет? — грозно спрашивал Кузьма.
— Да ничего не будет. Спасибо скажут.
Афонька, свалив с ног полдюжины баб, ускользнул из толпы и побежал к Дарье:
— Алексея треплют!
Охнув, Дарья торопливо набросила шубу и, не чувствуя ног под собой, побежала к церкви. Увидев ее, некоторые бабы злорадно закричали:
— А-а, вот и сама прибежала! Только тебя и не хватало тут.
— Где он? — смертельно бледнея, спросила Дарья.
— А вон!
Кто-то взял ее за руки и потащил к толпе.
— Зачем пришла? — злобно выкрикнул Алексей, увидев жену.
— Алеша, милый! Говорила — не ходи!
Он попытался было вывернуться, но сзади схватили и так дернули, что он упал. Бабы с визгом насели на него, некоторые прокричали:
— Мала куча!
Дарья бросилась в этот копошащийся ком людей и остервенело принялась хватать баб за полушубки, за волосы, царапала им лица и сама отчаянно визжала. Но сзади на нее набросились, оторвали от кучи и толкнули к другой невдалеке стоящей группе. Толчок настолько был силен, что Дарья не удержалась и головой врезалась в толпу баб. Те, не дав ей опомниться, оттолкнули ее обратно. Оттуда, сильно ударив в грудь, снова отбросили. Особенно старалась Юха.
Ефим Сотин, стоявший у кооператива вместе с группой мужиков, увидав, как избивают Дарью, отошел и кому-то насупленно бросил:
— Пойду отсюда.
— Знамо, иди, — посоветовали ему, боясь, что, если сам Сотин вступится в драку, добра не видать: убьет.
Он вышел из толпы, торопливо зашагал к своей избе, но, словно вспомнив что-то, завернул к углу правления. Там стояли сани. Подошел к ним, нагнулся, взял в руки оглоблю, как бы осматривая, потом так дернул ее, что сразу оборвал завертку. Вскинув оглоблю на плечо, широко взметывая толстыми ногами, двинулся на ту самую толпу, которая избивала Дарью. Сотин зарычал, быть может первый раз в жизни выругался, тяжело и неуклюже:
— Эй… убью!!!
Увидев Сотина, да еще с оглоблей, бабы замерли. Юха взвизгнула:
— Окаянщина, сам Ефим! Разбегайтесь, бабыньки, убьет!
Не сознавая того, что действительно может сшибить сразу с кого-нибудь голову, Сотин принялся размахивать оглоблей. Страшное орудие, прорезая воздух, со свистом носилось над головами. Там, где взметывалась оглобля, от одного лишь воздуха кувыркались бабы в снег. Следом за Сотиным выступали и другие колхозники на подмогу, и скоро возле Дарьи, лежавшей без движения, уже не было никого. Отступили и от Алексея. Он бросился к жене. И несколько из тех же баб, которые только что избивали Дарью, подошли, бережно взяли ее и понесли в клуб.
Сотин направился к Скребневу. Тот все еще стоял, прижавшись в угол. Кто-то угодил ему кирпичом в грудь, и он, почти задыхаясь, одной рукой ухватился за нее, а другую, с маузером, низко опустил.
Прокоп, в силе не уступавший Сотину, встретил Ефима злобно:
— Куда с оглоблей?
— Уходи!
— Брось, Ефим, грех выйдет…
— У-уйди, говорю!..
Подоспевший Ванька совал Прокопу двустволку. Ноги подкосились у Сотина, когда увидел у Прокопа ружье. А тот привычно вскинул его к плечу. Миг бы… но высвист оглобли — и двустволка далеко отлетела вверх. Прокоп, не ожидая, что Ефим решится ударить, перекинулся и плашмя упал в снег. Сотин, подобрав ружье, взял его за ствол и так ударил по каменному столбу ограды, что от ложи лишь щепки полетели.
— Постреляй теперь! — погрозился он Прокопу изогнутым дулом.
— Я тебе, адиёт, припомню!.. — обещал Прокоп и, не оглядываясь, пошел от церкви.
Обессиленный Скребнев, ничего не сказав Сотину, направился в совет.
Толпа разошлась. Остались только те, кто в свалке растеряли платки, шали, некоторые — рукава от полушубков. Очевидно, в этой драке исподтишка сводились давнишние счеты между бабами.
Дарья лежала на столе в клубе. Бабы подстелили под Дарью свои полушубки, две побежали к Авдею за нашатырным спиртом, но Авдей ответил им:
— Был, да сплыл.
Спирт принесла учительница. Алексей стоял перед Дарьей и, ничего не соображая, глядел на ее осунувшееся лицо. Огромная тяжесть давила ему грудь. Прасковья, во время драки не выходившая из дому, сейчас тоже пришла в клуб. Видя, что все растерялись, она приказала Афоньке запрягать лошадь. Особенно почему-то бросилось в глаза Алексею, что у Дарьи выступила розовая сукровица в правом углу рта. Он старательно вытирал эту сукровицу носовым платком, но она снова выступала. Учительница держала у носа Дарьи платок, пропитанный нашатырным спиртом, потом принялась растирать виски. Дарья глаз не открывала. Лишь когда к клубу подъехала подвода, она очнулась и безучастно уставилась в потолок. Алексей тихо окликнул ее, но она не отозвалась. Прасковья принялась одевать и укутывать больную.
— Ты меня слышишь, Даша? — спросила Прасковья.
Дарья пошевелила губами и прошептала:
— Пи-ить…
Вливая ей в рот воду, Алексей опять заметил сукровицу. Хотел вытереть, да не успел: вода смыла розовый пузырек, и Дарья проглотила его. Попыталась было подняться, но вскрикнула так, что Алексей вздрогнул.
«Сын-то»! — мелькнуло в его голове, и резко подкосились ноги.
Был сын
По такой ухабистой дороге, что вот-вот опрокинутся сани, гнал Алексей лошадь. Прасковья придерживала Дарью.
В Алызово приехали к вечеру. Дарью положили в больницу, Алексею сказали, чтобы пришел завтра утром.
Алексей остановился в районном Доме колхозов. Въехав во двор, распряг лошадь, поставил ее в конюшню и сам направился в контору. Ему дали место в комнате, где стояли еще две свободные койки. Уже совсем стемнело, но Алексей не зажигал огня. В темноте ему отчетливее представлялось все, что произошло за этот день. Перед глазами вновь, сменяя одна другую, промелькнули страшные картины.
А в ушах звенел тихий, смиренный голосок: «Вам, бабы, ничего не будет!»
Он знал, кто произнес эти слова. Но самое страшное до сих пор гневно звучало: «Говорила — не ходи!»
Он не винил баб. Главным виновником считал себя. Почему пошел за Скребневым? Неужели испугался какого-то упрека в оппортунизме? Глупейшей статьи в газете?
В такое напряженное время — Алексей ясно осознал — зря свернул с правильной дороги, по которой шел до сих пор. Вместо того чтобы потакать Скребневу, надо было не один раз съездить в райком, жестче поговорить с секретарем. Если бы это не помогло — поехать в округ.
Что теперь? Теперь тяжело завоевать потерянный авторитет. И опять — в который уже раз! — назойливо закопошилась мысль: уехать из Леонидовки. Вспомнил, что секретарь окружкома обещал прислать двадцатипятитысячника. Вспомнил и горько усмехнулся. Прислали… Скребнева.
Но как ни думал о другом, как ни представлял, что, быть может, сейчас уже и все колхозное имущество растаскивается, — из головы не выходила Дарья.
Внезапно охватило непреодолимое желание сейчас же бежать в больницу и во что бы то ни стало увидеть ее. Увидеть и сказать ей какое-то большое-большое слово. Какое это слово, он пока не знал, но оно нашлось бы, стоило только увидеть Дарью.
Он оделся и направился к двери. И чуть не столкнулся с Прасковьей.
— А я к тебе. Пойдем ужинать.
— Не хочу.
Как — не хочу? Весь день ничего не ел.
— Я… я в больницу хочу…
— В больницу?! — уставилась на него Прасковья. — Это ты в больницу собрался? Раздевайся сейчас же! Больница заперта, и никто тебя туда не пустит. Ну-ну, пойдем ужинать.
Народу в столовой было много, люди ели торопливо и спешили попасть в кино, которое помещалось в соседнем зале.
Алексей поужинал и сидел молча, нахмурившись. Сколько Прасковья ни заговаривала с ним, он не отвечал ей. И совсем не слышал, как она ушла наверх.
«Что же сейчас делается там? — думал он. — Что предпринимает Скребнев? И кто он, этот Скребнев? Нет, как только выздоровеет Дарья, уеду с ней в город. В город! К черту деревню… К черту?! — и холодок пробежал по телу. — А два года работы? А «Левин Дол»? Артель? Плотина? Мельница? А бессонные ночи? И все это к черту?!»
«Поживи тут годика два — узнаешь, как трудно работать!»
Чьи это слова? Ах да, Петька… Да-да. Он уперся черными глазами в лицо Алексею. Разговор был на берегу Левина Дола. Петькины слова оправдываются. И стыдно стало Алексею. Он заранее представил, что бегством своим не только разрушит уже налаженную работу, но и взвалит тяжелый груз на чьи-то плечи. На чьи? Конечно, больше на Петькины. И молодые плечи парня согнутся под тяжестью… Ведь Петька растет, ведь он только на дорогу выходит, и в этом помогает ему Алексей. И Петьке еще учиться бы надо, учиться… Он-то, Алексей, учился ведь, а Петька по-прежнему больше на нутро налегает.
