Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 1
— А это где?
— Я знаю где.
— А зачем?
— Посмотрим, поглядим.
— Ладно, — сказал я.
И впрямь почему бы не съездить? Воскресенье. И я еще никогда не бывал на Птичьем рынке. Все разные музеи, планетарии…
— Поехали, — сказал я.
Мы поехали. На метро до станции «Таганской», а там сели в троллейбус, а потом еще маленько протопали пешком. И вышли прямо к Птичьему рынку.
Вообще-то рынок этот назывался вовсе не Птичьим, а Калитниковским — так, во всяком случае, было написано на воротах. И я тут же узнал, что рынок этот работает только по выходным дням, а в остальные дни заперт на замок. Зато в выходные дни…
Что тут творилось!
Здесь была такая отчаянная людская толчея и мешанина, что нас с Колькой едва не задавили еще в воротах. А дальше — больше. Я тотчас убедился, что это на самом деле никакой не Птичий рынок. Уж скорее Рыбий. Потому что вокруг, куда ни взгляни, куда ни сунь нос, были одни рыбы. Прилавки сплошь заставлены стеклянными банками, а в этих банках плавали и кувыркались забавные рыбешки. Красные, черные, полосатые.
Не только на прилавках, но и в самой толпе шла бойкая торговля. Тут все — и взрослые, и детвора — тоже были с банками в руках. Рыбешки, подцепленные сачком, переселялись из банки в банку, деньги перекочевывали из рук в руки.
Кроме самих рыб, тут продавали и покупали все, что имеет отношение к рыбам. Аквариумы, разукрашенные всякими ракушками. Живой шевелящийся и сушеный корм. Водоросли. Улитки. Резиновые клизмы. Электромашины для подкачки воздуха. Один мужик продавал песок: насыплет в кулечек песку — пожалуйста, с вас полтинник. А другой мужик (я сам это видел своими глазами) торговал водой; он нацеживал из-под уличного крана полное ведро воды, а потом ходил по рынку и кричал: «Кому натуральной озерной воды? Чистая озерная вода!..» И некоторые покупали. Я сам видел.
Словом, это было какое-то рыбье царство.
Лишь в самом дальнем закуте, у забора, торговали не рыбами, а другим товаром. Там были клетки с канарейками и щеглами, фанерные ящики с голубями. Лукошки с кроликами и морскими свинками. Все это было очень интересно, и мы с Колькой, наверное, часа два мытарились в толчее.
— А теперь… — сказал Колька и повел меня к выходу.
— Что теперь?
— Теперь — самое главное.
— Как же?.. — удивился я. Самое главное, а он тащит меня обратно, к воротам.
Мы обогнули забор снаружи.
И я сразу все понял.
Здесь продавали собак.
Разноголосый и неумолчный лай, рычанье, тявканье, скулеж наполняли переулок. Каких тут только не было собак! И взрослые псы, и чуть зрячие неловкие щенята. Породистые тупорылые боксеры и дворовые шавки. Легавые охотничьи собаки и крохотные, с дрожащими лапками тои. Оказавшись все вдруг в таком большом и пестром обществе, они вели себя шумно и развязно: сварились, затевали драки, либо, наоборот, любезничали, нюхались, задирали ноги на столбы — кто выше сумеет.
Не менее шумно, азартно проявляли характер продавцы и покупатели. Они рядились, как и положено на базаре, уходили и возвращались, изучали родословные свидетельства, придирчиво проверяли прикус зубов, покачивали головами, со знанием дела обсуждали собачьи достоинства и пороки.
Раз или два мимо нас прошла какая-то тетенька в синем пальто, верхняя пуговица которого была расстегнута, и оттуда, из-за пазухи, свешивались наружу белые мордочки с розовыми носами: кутята-близнецы, очень смешные и симпатичные. Но это, конечно, были не настоящие собаки, а так — домашняя забава, вроде игрушек.
— Гляди-ка… — подтолкнул меня в бок Николай.
Я посмотрел.
В самой глубине переулка, у забора сидел пес. Черный, с желтым брюхом, овчарка. Широкогрудый, востроухий. На ошейнике у него висели рядком медали: десяток, а то и больше, все золотые. Этот пес, в отличие от своих собратьев, не суетился, не лаял. Он чинно сидел на месте — сдержанный, мужественный. Морда его была отвернута в сторону от хозяина…
А хозяин — паренек лет двадцати, остриженный наголо, — смотрел в другую сторону.
И у того, и у другого — и у собаки, и у человека, — глаза были одинаково тоскливы.
Наверное, этот хороший, заслуженный пес уже понимал, что его хотят продать, что его продают. И конечно же, ему не хотелось, чтобы его продавали, то есть он даже не мог себе представить, как это его можно продать, отдать в чужие, незнакомые руки. Но он, вероятно, все же отдавал себе отчет, что уж если хозяин решился его продать, то на это есть какие-нибудь особые и очень важные причины; и он, пес, должен и здесь подчиниться, проявить беспрекословное послушание.
А хозяин, стриженый паренек, стоял и сам чуть не плакал оттого, что ему вот приходится продавать такого замечательного и верного пса. Может, ему некуда было его девать, может, этого паренька в армию призывали, а может, он уезжал куда-нибудь, куда нельзя с собакой; или на него соседи заявили в милицию, что собака лает, мешает смотреть телевизор; может, у него просто не было денег, а деньги ему были позарез нужны — скажем, мать заболела, — и он решился пойти на эту самую крайнюю жертву, хотя и чувствовал, что это очень некрасиво и даже подло.
В руке у парня был поводок, другой конец пристегнут к собачьему ошейнику, но этот поводок провис, и хотя еще он как бы соединял их обоих, но только для вида…
Собака и человек тоскливо смотрели в разные стороны.
А я как зачарованный смотрел на этого прекрасного пса.
— Силен зверь, да? — сказал Колька.
— Да, — сказал я. — Интересно, как его звать?
— Интересно, — согласился Колька. — Интересно, сколько стоит?
Он, недолго раздумывая, вразвалочку, направился к стриженому парню и о чем-то его спросил. Должно быть, как звать собаку или сколько стоит.
Но парень лишь покосился на него через плечо, сплюнул и произнес какую-то короткую фразу. Мол, так и так. Мне не слышно было.
Обиженный Колька вернулся и, ухватив меня за рукав, повел прочь.
— Дурак, — сказал он про этого парня. — Псих. Думает, я купить не могу. А вот и могу.
— Ну да… — в свою очередь усомнился я.
— Могу. Не веришь?
Колька остановился, сторожко поглядел по сторонам, расстегнул какой-то внутренний карман и вынул оттуда пачку денег.
Я прямо-таки глаза вылупил, узрев эту пачку.
— Откуда? — спрашиваю.
— Оттуда, — гордо усмехнулся Николай Иванович. — Со стипендии. Целый год копил.
Тем, которые учились в старших классах, действительно выплачивали стипендию (у кого не было двоек и кто не сильно баловался на уроках), но стипендия эта, как я знал, была невелика. И меня поразило, что Кольке Бирюкову удалось сколотить с этой стипендии столь солидный капитал.
— Так что, если захочу, могу купить собаку, — сказал Колька. — Хоть эту, хоть любую.
— Куда ты ее денешь? В общежитие с собакой не пустят.
— Подумаешь — общежитие!.. Могу чью-нибудь дачу зимой сторожить — вместе с собакой. А могу в поезд сесть и уехать ко всем чертям. Я теперь все могу. У меня деньги есть.
— Но тебе ведь еще учиться два года, — попытался я его урезонить.
— Учиться?..
Колька посмотрел на меня с явным сожалением. И сплюнул, как тот стриженый парень.
— А зачем?
— Как — зачем?
— Ну, зачем?
Вот тебе и нό. Как это зачем? Зачем, видите ли, учиться? Всем известно, зачем. Все учатся.
Мы шли по скверу. Там были скамейки, сыроватые, правда. Колька сказал:
— Давай присядем.
Мы присели.
— Слушай, Женька… Ты только ничего такого не подумай. Ты небось подумаешь, что это я со зла. А я не со зла, наоборот. Потому что мне не нравится, когда маленьких обманывают.
— А кто обманывает?
— Они.
— Как обманывают?
— Обманывают. Понимаешь, Женька, это такой разговор… — Николай Иванович поморщился, будто для него был неприятен и труден предстоящий разговор. — Это, понимаешь ли, взрослый разговор.
Я опустил голову пониже и приготовился слушать.
Что ж, взрослый так взрослый. Не привыкать. Мне и до этого приходилось терпеть всякие разговоры, которые старшие ребята любят заводить с младшими. И еще смеются при этом: вот, дескать, дурачки вы маленькие, ничего-то вы не знаете… И такого тебе порасскажут, что потом тошно глядеть на белый свет.
Я не сомневался, что Колька расскажет мне сейчас какую-нибудь гадость. Потому я и голову опустил, и заранее щеки заслонил руками, чтобы не было видно, если придется краснеть.
— Ты знаешь, отчего мне запретили петь? Потому что мутация. А что такое мутация? Знаешь? Не знаешь… Это когда пацаны становятся мужчинами. Вот ты, например, еще не становишься, а я уже становлюсь.
— Допустим.
— И вот когда бывает мутация, петь нельзя. Потому что ломается голос. Очень долго ломается: целый год. Это вроде болезни. Только не от микробов, а просто так — закон природы… И если у тебя сейчас дискант, то потом, после мутации, будет бас. А если альт, то будет тенор… Понял?
![Дмитрий Холендро - Избранные произведения в двух томах. Том 1 [Повести и рассказы]](/uploads/posts/books/240148/240148.jpg)