Галина Николаева - Жатва
Может быть, он даже нужен был сегодня вместе с цифрами его докладной, как нужен бывает камень для того, чтобы поток, забурлив и закипев вокруг него, обнаружил свою скрытую и незаметную при обычном течении силу.
Может быть, искусство Андрея как руководителя проявилось и в том, чтобы дать Высоцкому сыграть эту роль — роль маленького камня е большом потоке — и тем самым нагляднее выявить потенциальную силу движения.
Только теперь Валентина полностью поняла замысел Андрея. Люди ушли с собрания не теми, что пришли на него. Особенно ясно последовательный переход от недоверия к уверенности, к активному стремлению включиться в работу МТС выявился во всем поведении Василия.
«Дядя Вася не всегда сразу ухватит нужное, — думала Валентина. — Ну, зато уж если возьмется, то считай дело сделанным. Теперь они в паре с Настей Ого-родниковой такие развернут дела, что жарко станет».
Василий и Буянов проходили мимо-, и она услышала, как они перебросились несколькими фразами.
— Умеет Петрович зажечь народ! — сказал Буянов.
— Э-э, Петрович! — значительно и любовно протянул Василий. — Не человек — дрожжи. В какую квашню ни сунь, всякое тесто забродит и пойдет вверх подыматься!
Валентина на полчаса задержалась в цехе, разговаривая то с одним, то с другим из друзей и знакомых, а потом обнаружила исчезновение Андрея и отправилась на розыски.
В кабинете Высоцкого она застала Прохарченко и Рубанова. Оба были взволнованы.
— Только что вышел отсюда Вениамин Иванович. Наотрез отказался от работы.
— Отказался?! А вы что же? Вы что же ему сказали? — испугавшись за агронома, спросила Валентина.
— Что ж! — ответил Прохарченко. — Предложили остаться, а уговаривать не стали. Не может возглавлять большое дело человек, который в него не верит. Он, конечно, одумается со временем, да ведь нам ждать-то некогда: март на исходе, посевная на носу. Да и болен он: ревматизм у него разыгрался.
— Неужели отпустите его с МТС?
— Думаем — временно отпустить. Вроде в длительный отпуск по болезни. Подлечится, поразмыслит, а там видно будет. Мы ему, конечно, всегда рады. А пока, племянница, видно придется тебе браться за дело!
— Мне? Нельзя же так, сразу, решать!
— Мы об этом давно подумывали. Эта заваруха с планами у нас не первый день.
— Андрей знает об отказе Высоцкого?
— Знает. При Петровиче разговор был. Он только-только вышел отсюда искать тебя.
В свете фар мелькали протянутые лапы елей. Валентина сидела в машине рядом с мужем. Она не переставала думать о Высоцком.
— Жалко старика! Ведь для него это — настоящее горе.
— Где тут горе? — нахмурившись, сказал Андрей. — Вызовем его в райком, поговорим и отправим месяца на два в командировку в передовые МТС. Поездит, подумает— и снова за дело! Где же тут горе? Тяжело, конечно, сознаться в ошибке, а до горя еще далеко! Да и не старик он вовсе. Поездит, посмотрит, подумает и совсем помолодеет.
— Это, кажется, одна из твоих специальностей — омолаживать. Скажи, ты был уверен, что на собрании он останется в одиночестве?
— Конечно. Мы же обсуждали на бюро райкома, говорили с людьми, знакомили их с материалами, советовались… Что ж ты думаешь, такое собрание созывают с бухты-барахты?
— Выходит, ты просто использовал его так, как тебе было нужно?! Это жестоко по отношению к нему!
— Это нужнее ему, чем кому-либо другому. Без этого он не сумел бы понять своих ошибок. Он и сейчас еще не все понял, но поймет. А использовать мы, конечно, использовали и его материалы, и его выступление… Так обрисовать все трудности, как он, не сумеет никто, а люди должны знать, что берутся за трудное дело…
Они умолкли. Андрей погладил руку жены. Она отлично понимала все, что он думал и чувствовал. Несколько раз при выходе из МТС она ловила на себе его взгляд, признательный и доверчивый. Она хотела слов, но он молчал: у него не было склонности к покаянным речам. Он считал, что можно прекрасно обойтись без объяснений и покаяний.
— Ты знаешь, Валентинка, может быть, тебе придется занять место Высоцкого, — сказал он как ни в чем не бывало. — Прохарченко сказал тебе об этом?
Андрей говорил таким тоном, как будто он никогда не находил эгоистичным ее желание работать на МТС, как будто никогда не существовало ни ссоры, ни тревожной ночи, проведенной в холодной кухне.
«Ну, погоди ж ты!» — подумала Валентина.
Она притворно вздохнула:
— А я-то, думала, что буду сидеть дома, стряпать обед и вообще помогать моему бедному, заброшенному мужу…
Он сильнее сжал ее пальцы и попробовал пошутить:
— Ты мой лучший друг и помощник, моя правая рука. Нет, и это не точно сказано. Если говорить языком твоего приятеля Матвеевича, то ты не пристяжная, ты коренник. И мы с тобой пара… Как ты сразу повернула собрание! Молодец!
Но Валентине и этого было мало. Она желала полностью вкусить плоды победы, и не в ее характере было упускать возможности.
— Люблю й, между прочим, самокритику, — сказала она мечтательно, — особенно со стороны секретарей райкомов! Представь себе человека, который всю жизнь
внедряет самокритику в широкие народные массы. И вдруг этот человек раз в жизни сам себя покритикует! До чего приятно услышать!
— Валентинка!.. Ладно. Я вел себя с тобой, как дурень, если уж тебе необходимо это услышать. Такая самокритика тебя устраивает?
— Так уж и быть… А у тебя оказался очень противный характер. Разобиделся на жену и отправился ночью в калошах на кухню разжигать примус. Смотрите все, какой я беспризорный, заброшенный муж!
— Валька!.. Я тебе выдал самокритику полной мерой! Я же не поскупился! Чего тебе еще? У тебя тоже характерец! Кстати, ты не помнишь, кто утверждал, что обсуждать докладную Высоцкого на партактиве нелепо и неразумно?
Валентина засмеялась, положила голову на плечо мужа и поспешила переменить тему.
— Ты знаешь, я часто видела это во сне. Вот так.
— Что?
— Ветер и ворс твоего пальто у моей щеки. И мне было хорошо…
— Во сне лучше, чем в жизни?
— Нет. Сейчас лучше, чем во сне. Странное все-таки чувство — любовь. Оно не притупляется. Сколько лет мы живем вместе, а все как будто впервые. Интересно, у всех так или только у нас?
— А кто их знает, как у других. Мне, как секретарю райкома, никто об этом не докладывает!
Андрей плохо переносил чрезмерные дозы чистой лирики, и часто в тех случаях, когда на Валентину находил лирический стих, он охлаждал ее добродушными насмешками. Обычно Валентина легко приноравливалась к этой его особенности, но сегодня она огорчилась. Она собралась было обидеться, но он прижался щекой к ее лбу и сказал с той скупой нежностью, цену которой она хорошо знала:
— И я ж никому не докладываю о том, как нам с тобой хорошо, Валентинка..
Машина выехала из леса — ироссыпь огней открылась впереди. Приближался Угрень.
«Молчит, — думала Валентина о муже. — Что у него в мыслях? Сейчас, когда нам так хорошо, он не может не думать о Высоцком».
— Он хороший, — сказала она. — Почему с ним случилось так?
— Засиделся… — ответил Андрей, сразу поняв, о ком идет речь. — Засиделся на месте и уперся лбом в свой Угрень.
— А ты не считаешь, что есть и твоя вина в том, что он засиделся?
— Секретарь райкома всегда и во всех районных неполадках виноват! Такая должность! — ответил он таким тонок, чтонепонятно было, признавал ли он ошибку, уклонялся ли от ответа, пытался ли по своему обычаю спрятать за шуткой как раз то, что волновало.
Белый свет из окон райкома ударил в лицо, и Андрей сказал:
— Заглянем на минутку!
— Не можешь ты спокойно проехать мимо райкома! Ведь ночь на дворе! Люди спать ложатся! — для порядка поворчала Валентина, но покорно вылезла из «эмки» ивслед за мужем вошла в райком.
5. Зерно и железо
Валентина стояла в зернохранилище Первомайского колхоза. Она заглянула сюда на минуту, проездом на МТС, чтобы еще раз проверить, как идет яровизация, воздушно-тепловой обогрев семян, как заготавливают и применяют гранулированные удобрения. Множество дел ждало ее, но вместо того, чтобы заняться ими, она стояла неподвижно и безмолвно, захваченная дремотной, глубинной тишиной хранилища. Такая тишина бывает на дне озер, куда внешняя жизнь доходит обеззвученной и смягченной. Полоса утреннего света, падавшая из приоткрытых дверей, разрезала голубоватый и льдистый полумрак. Вокруг была почти аптечная чистота. Чуть мерцали выскобленные добела полы и тесовые переборки. Апробационные снопы, укутанные в белоснежную бумагу и похожие на большие бутыли, висели под крышей. Пахло хлебам и свежевыструганной древесиной. В закромах спало зерно. Валентина погрузила в него руку. Ей нравилось ощущать, как оно скользит и пересыпается. Чуть розовые, восковидные, шелковистые зерна, как живые, текли между пальцами, а Валентина молча смотрела на них. Ей всегда казался таинственным этот мирный сон зерна в закромах, эта дремлющая, но не умирающая сила, заключенная в переливчатых кучах. Неиссякаемая способность к возрожденью. Плод трудов ее и ее осуществленное желание. Пока пальцы перебирали зерна, память перебирала дни — дождливые и солнечные, тревожные и радостные дни прошлого года. Весенние заморозки и летние суховеи, рытье канав под проливным дождем, ночь на Фросином косогоре, улыбки и слезы — все легло сюда, в эти закрома. Что вырастет из этих семян? Хорошо ли пройдет посевная? Какое удастся лето?
