Лев Правдин - Ответственность
— Как раз о Бакшине я и подумал, когда возразил вам, — решительно проговорил он. Решительно и очень почтительно, так что Гуляева удивленно спросила:
— Вы так хорошо его знаете?
— Да нет же, не очень-то хорошо знаю, не так, как мама. Он строитель, думает прежде всего о деле, отлично его знает и требует, чтобы и все так же знали и делали. — Сеня посмотрел на маму только для того, чтобы узнать, так ли он говорит, как надо. А она смотрела очень пристально, как над стаканом неторопливо поднимается и закручивается легкое облачко пара, и только еле заметно улыбалась. Он понял, что она согласна с ним, и тогда уже совсем уверенно заявил: — И никогда ничего он не сказал зря, ничего модного или расхожего. И, знаете, ни разу не произнес имя вождя.
— Делает ему честь. А что у него на уме?
Этого никто не знал, так что разговор пришлось закончить, тем более что настало время прощаться…
Усадили Анну Гуляеву в такси и остались вдвоем, к чему так стремились и чего ждали несколько месяцев. Но это они поняли только потом, когда улеглась пыль на дороге и развеялась прощальная грусть.
— Злая она, — проговорил Сеня, восхищаясь тем, что всегда порицал, и, не замечая такого несоответствия, добавил: — И стихи у нее злые. И справедливые.
Но мама заметила:
— Злоба? Разве может она быть справедливой?
— Не знаю. Наверное, нет. И что делать надо, тоже не знаю. Вот Гуляева, такие у нее стихи о сталинских злодеяниях, что не по себе становится и самому хочется что-то такое сделать, чтобы этим, подонкам всяким, палачам, чтобы им стало тошно жить на свете. В общем, трудно быть справедливым.
— Злобу злобой не убьешь, а добром не прошибешь. — Это мне рыжий плотник так сказал. Рассказывала тебе про него. Лечила я его в лагере.
— Вылечила?
— Конечно. Грыжа у него была всего-навсего.
А ночь лежала тихая, теплая, с полузабытыми запахами оседающей пыли и автомобильных выхлопов. На соседней улице позванивали и тонко пели трамваи на повороте к почтамту — городская ночь!
— Погуляем, — предложил Сеня, и они перешли улицу и тоже повернули к почтамту. — Зло пожрет зло, — глубокомысленно изрек Сеня и тут же, услыхав, как мама усмехнулась над этим его изречением, смущенно объяснил: — Я подумал о войне, мама…
— Верно: Сталин сожрал Гитлера — событие очень величественное и вполне безнравственное, как и все дела этих двух безумных деспотов. И война, и вакханалия беззакония, и кровавые годы массовых арестов — вот в чем все «величие» Сталина.
— Но все-таки он победил! Мы победили.
— Он победил, — согласилась мама. — Я уже не говорю, чего это стоило народам многих стран. Эта победа никому счастья не принесла: зло-то осталось, и оно сделалось еще злее. Вот если бы он сумел предотвратить войну. Но на это у него не хватило ни ума, ни желания.
Все, что говорила мама, не было для Сени чем-то неожиданным. Теперь об этом все говорят откровенно и охотно, как могут говорить люди, утомленные долгим и вынужденным одиночеством, выпущенные на волю. Неожиданным для него было только то, что это говорила мама, которая главной причиной всех ошибок считала отрицание авторитетов и отсутствие идеалов. Он помолчал, ожидая, не скажет ли она, как же теперь быть. И не дождался. Не знает или не хочет повторить то, что хорошо известно им обоим: «при всех обстоятельствах надо жить так же, как всегда жил, и обязательно стремиться жить еще лучше». А как это — жить еще лучше, им обоим тоже хорошо известно.
— Культовая вакханалия — противна вся эта безнравственность, — жизнерадостно проговорил Сеня.
— А забывать об этом еще безнравственнее, — горячо возразила мама. — Ведь это и наше с тобой прошлое, хочешь ты этого или нет.
— О-хо-хо! — необремененный еще своим прошлым, завздыхал Сеня. — Нет, ничего я не забыл и не забуду, да только мешает это жить, если всегда помнить. Я хочу жить еще лучше, — сказал он, придавая своим словам особое значение. И мама это заметила:
— Что ты задумал? — спросила она.
У почтамта перешли еще одну улицу и оказались в театральном сквере. Здесь под старыми тополями, среди разросшихся кустов сирени не так пронзительно пахло городом, воздух был чист и слегка влажен, как в тайге, и даже иногда, деликатно поскуливая, налетали заблудившиеся одиночки-комарики, нисколько не похожие на оголтелых таежных бандитов, налетающих тучей.
По аллеям гуляли по-вечернему принарядившиеся люди, шуршал песок под ногами, как-то по-особенному таинственно звенел и переливался женский смех. Иногда сквозь кусты через дорожки проносились мальчишечьи стайки. Окна в театре были распахнуты, и оттуда доносилась легкокрылая опереточная музыка.
И все это: и зеленый оазис среди большого города, и музыка, и говор отдыхающих людей, и, главное, то, что рядом была мама, — радовало Сеню. Они неторопливо бродили по аллеям, выбирая отдаленные и самые тихие, пока не оказались в каком-то дальнем углу и тут сели на свободную скамью.
Немного помолчали, потом мама спросила:
— Теперь ты расскажи, как же ты собираешься жить?
— Это специальный разговор, производственный, — предупредил Сеня.
— Было бы странно, если бы тебя не волновали именно производственные дела. Так не бывает среди нормальных людей. Ну-ка, выкладывай, что там у тебя на душе…
На душе у Сени было ясно и слегка тревожно, как в летний день, когда синоптики решительно предсказывают грозу в самом недалеком будущем. А он как раз на это и рассчитывал, на грозу, которую сам же и вознамерился вызвать. Грош ему цена, если он не сумеет этого сделать. Зря тогда на него деньги тратили, обучая строительному делу.
— Преамбула ясна, — отметила мама, выслушав это, хотя и картинное, но вполне деловое вступление. — Что ты затеял, сын мой?
Об этом Сеня рассказал с той же предельной ясностью, которая предвещает грозу: строительство Сосногорского комбината проектировалось еще в довоенные годы. Потом, уже после войны, проект пересмотрели в смысле техническом и вполне удачно. А вот в смысле социальном что-то не получилось. Пытались кое-как подкрасить, но тлетворный дух времен культа личности плохо поддавался косметическим попыткам проектантов. Да, кажется, не очень-то они и старались. Тем более, что возводить это техническое чудо в тайге предполагалось в основном способами рабовладельческого строя. А невольникам много ли надо? Для заключенных построили бараки, обнесли их трехметровым тыном с колючей проволокой и сторожевыми вышками по углам — вот и все социальные условия. Для административно высланных — и того меньше: такие же бараки и никакой ограды. Да и вольнонаемные жили немного получше, но тоже в бараках или в наскоро срубленных коттеджах. Но самое главное — город Сосногорск. Он существовал пока только в пылком воображении проектирующих и в плановых наметках, а что касается самих зданий, улиц, скверов и обязательных дворцов, то пока среди сосен на высоком берегу Весняны просматривались несколько не вполне достроенных пятиэтажек.
Закончив этот краткий историко-социальный очерк, Сеня сразу же перешел к делам практическим:
— И вот я решил написать в наш строительный главк. Судя по всему, они там совсем не знают, как у нас тут идут дела и, главное, куда они всех нас заведут.
— А ты сам-то хорошо это представляешь?
— Я не один, все, с кем ни поговоришь, тоже так считают.
— И все готовы подписать это твое письмо?
— О письме я еще никому не говорил. Только нельзя всем подписывать, — решительно заявил Сеня и поспешил внести ясность, но уже не так решительно: — Видишь ли, мама, если много подписей, то будет похоже на сговор. На групповщину. Да просто для дела лучше, если один автор. Хотя сейчас, после июльского Пленума особенно, стало намного свободнее. Теплее как-то.
— Теплее, а мы все еще в шубы кутаемся, в тулупы: опасаемся, как бы снова холодом не потянуло.
Они посмеялись над таким опасением. В этот теплый летний вечер, под тополями, истомленными дневным зноем, трудно было представить себе такую возможность.
— А ты с кем-нибудь советовался насчет такого письма?
— Нет, — решительно ответил Сеня. — И не надо. Только с тобой. Да вот еще очень бы надо с одним человеком.
Он еще не успел сказать, кто этот человек, потому что был уверен, что мама сама догадается и, конечно, станет возражать или просто промолчит, что равносильно возражению. Она и в самом деле догадалась:
— Бакшин. — Минуту подумала и удивила Сеню своим согласием: — Да, он может дать верный совет.
Каким будет этот «верный совет», она не сказала, а Сеня, обрадованный тем, что она согласилась с ним, не стал допытываться.
И еще осенила его одна мысль, до того простая и ясная, что он даже не сразу поверил, что это как раз и есть то самое средство, которым хочет там, где он может это сделать, победить зло. Победить не злом, которым невозможно победить зло, а именно силой справедливого решения задуманного им дела. Осчастливленный ясностью этой мысли, он засмеялся, как тогда в разрушенном городе у Бакшина, когда так же неожиданно пришло счастливое решение стать строителем.
![Лев Гумилевский - Собачий переулок[Детективные романы и повесть]](/uploads/posts/books/152078/152078.jpg)