Николай Чаусов - Сибиряки
— Голубицу-то знаешь как брать? — спросила шедшая позади него Маша. — С волчьей ягодой не спутаешь?
— Постараюсь не спутать.
Житов никогда еще не «брал» в лесу ягоду. Только раз ходил как-то в Качуге за грибами, давил ногой укрытые травой ценные грузди и набрасывался на торчавшие на виду поганки. Кое-как научился отличать от них рыжики и волнушки.
Шли долго, обмолачивая росу, спотыкаясь, проваливаясь на сгнивших, засыпанных сушняком лесинах. Гулко разносится по тайге ауканье, перекличка. Путает, повторяя, далекое горное эхо.
Сначала шли скопом. Потом разбрелись на группы: одни в одну сторону, другие — в другую. Но вот и группы начали таять, разбредались по двое, по одиночке. Свернули влево Таня Косова и бухгалтер, где-то в стороне за деревьями затерялась Маша. Житов, останавливаясь, прислушивался к шуму машин, хорошо слышимому со стороны тракта. Так безопаснее. На всякий случай, выходя на полянки, присматривался к тайге, запоминал ближайшие сопки. Все чаще попадалась голубица. Все глуше стучали крупные темные с поволокой ягоды о дно ящика, приятнее ощущалась за спиной тяжесть. А перекличка все тише, тише. Но хорошо слышен гул машин с тракта.
Надо поворачивать назад, и на обратном пути можно добрать полный ящик. Иногда попадались мелкие кустики черники. Брал и ее. Но почему не стал слышен гул машин? Ведь он, Житов, шел прямо к тракту… И замеченной сопки не отыскать — все стали другими, непохожими. И полянка, на которой торчал большой обугленный пень, как провалилась. Неприятные холодные мурашки забегали по спине; смешно, а жутковато вот так запросто заблудиться в тайге. Мало ли, бывало, блуждали по ней неделями возле жилья и гибли. Житов сложил рупором руки, закричал:
— Ого-го-го-го!..
И тайга отозвалась, рассмеялась:
…го-го-го!..
Ни отклика. Ни шума машин. Житов заорал отчаянно, громко:
— Э-ге-ге-ге-ге-гей!!
…ге-ге-ге-гей!.. — рассыпалось эхо. Холодная испарина выступила на лбу Житова. Этого еще не хватало! Разве залезть на сосну да посмотреть сверху? Житов снял горбовик, выбрал, подошел к дереву…
— Страшно?
Житов вздрогнул, как ужаленный, обернулся: Маша! Стоит, скалит белые зубы. И глаза под челкой блестят: насмешливые, озорные. Страх разом прошел, но кровь хлынула в щеки. Надо же, каким трусом, наверное, выглядит сейчас в ее глазах!
— Совок-то свой возьми, потеряешь.
— Спасибо, Маша. Я ведь действительно… того… струсил.
— А ты всего трусишь.
— Что поделать, тайгу, можно сказать, только издали видел. Ты бы тоже в Москве заблудилась, а?
— Факт. Еще бы на крышу залезла и кричала: э-ге-ге-ге-гей!.. — весело передразнила она Житова. И села на свежеповаленную березу.
Житов присел рядом, снял кепку, обмахивая лицо, медленно отдышался. Маша, лукаво заглядывая ему в глаза, устало привалилась к нему плечом.
— Умаялась я, отдохнуть малость.
Так они сидели несколько минут, и Житов не отстранил девушку, прислонившую к нему открытую голову, Вот бы так с Нюсей!
— Ну что, Маша, пошли?
— Куда?
— К тракту. У меня уже почти полон горбовик…
— А где он, тракт? — блеснула та зубами.
— Ты шутишь? Ты же знаешь, где?
Девушка молча посмотрела ему в лицо, загадочно улыбнулась.
— А если не знаю? Красивый ты, Женя… и кудрявенький…
— Нет, я серьезно, Маша!
— И я серьезно.
Житов насупился, замолчал. Маша, склонясь, ковыряла в траве сухой палкой. На загорелой вишневой щеке ее бродила усмешка.
— Что же мы с тобой будем делать? — не выдержал молчания Житов.
— А что в лесу делают?
Темные, что голубичный разлив, глаза девушки испытующе, с немой мольбой смотрят на Житова, ищут…
— Вот что, Маша… пошли! — встал, поборов себя, Житов.
— Куда?
— Я не знаю, куда, но… не оставаться же в тайге. Пойдем туда, что ли…
— Ну что ж, иди.
— А ты?
— Ладно, пошли уж, — поднялась Маша.
Через минуту они снова разговаривали, как прежде, останавливаясь у ягодных мест. А вскоре с горы показался Илимск.
— Куда же мы с тобой вышли, Маша? — удивился Житов. — Это же Илимск?
— Ты погляди, на кого ты похож! — рассмеялась та, глядя на измызганные в траве брюки Житова. — Вот и хорошо, что к Илимску. К тетке моей зайдем, штаны твои вычищу да поглажу.
— Маша, ты не сердись на меня, — тихо сказал Житов девушке, когда они уже вышли к поселку.
— За что?
— Ну за это… Я обидел тебя…
— Какая обида? Что я тебе — ни вдова, ни девка… чистенькую найдешь.
И это «чистенькую» устыдило Житова. Чем виновата девушка, что обманулась в своей любви? Разве он сам не был обманут?..
Во дворе залаял спущенный с цепи пес. Маша ловко перелезла через забор, привязала пса к будке, распахнула калитку.
— Заходи, чего встал?
— А как тетка?
— Тетка же, не чужой кто! — Нашарила под крыльцом ключ, открыла сенцы.
Житов вошел в избу. Свежевымытый пол выскоблен добела. По всему полу цветастые домотканые полазы. Искусственные цветы на самодельном комоде, на подоконниках. На стене — целая семейная фотовитрина. Широченная кровать накрыта белым с кружевом покрывалом. Гора подушек.
Маша, не стесняясь Житова, стянула с ног чулки, повесила к печке. Заглянула в печь.
— Ого! Горшок щей горячий, будто нас ждали. Садись, полдневать будем. Да штаны скидай, я утюг поставлю.
— Дай мне что-нибудь надеть, Маша.
— Чего я тебе дам? Купался — не совестился. Скидай, не смотрю я.
Через пять минут они уже сидели за кухонным столом, уплетая пустые щи, весело вспоминая, как заблудился, струсил и полез на сосну Житов. Потом Маша выгладила ему брюки, выгладила заодно и свое, потом…
— Отдыхать будешь?
— А домой?
— А какой он у тебя, дом? Что мой, что твой — так, на притыке. — И, не дожидаясь, что ответит он, сняла с парадной кровати белое покрывало.
Житов, наблюдая за Машей, силился унять охватившую его нежную истому. Какая она простая, хорошая, эта Маша. И красивая тоже. А та уже убрала лишние подушки, откинула одеяло.
— Иди ложись, Женя.
— Удобно ли?
— Не удобно бы — не звала бы.
Житов подчинился, нырнул под мягкое прохладное одеяло.
— А ты, Маша?
Маша подошла, молча погладила его черные кудри.
— Чернявенький…
Житов поймал, привлек к себе ее коричневую в загаре мягкую руку.
— Ну что же ты… иди ближе… — Он притянул ее к себе, послушную, теплую, поцеловал в губы.
Маша, сидя подле него, молча смотрела ему в глаза, освещенная спрятанной в глубине груди радостью. И, не ответив, сняла с себя тесное платье, поправила волосы, легла рядом. Кровь бешено застучала в висках Житова.
— Маша… милая моя Машенька!.. — Он схватил ее голову, засыпал поцелуями, обнимал ее гибкое, горячее, покорное ему тело…
Глава двадцать третья
Все реже и короче приходили от Романовны письма. Буквы, корявые и прежде, вовсе расползались в стороны или лезли одна на другую. Плоха, сразу видно, плоха стала старушка. Да и от Алексея давно уже не было писем. Ну что ж, сама этого добивалась Ольга. А теперь, пожалуй, смирилась. Другое нет-нет да щемило сердце: ее отказ профессору остаться в Иркутске, помочь ему в его новой работе. Струхнула, выпалила, обидела старика — а теперь поздно. И Романовну бросила одну в чужом городе, и кандидатскую свою не довела до конца, тоже очень нужную людям…
Дважды уже подмывало Червинскую написать Сергею Борисовичу о страстном желании вернуться к нему — и не поднималась рука. Да и можно ли теперь было надеяться на что-то, если уже прошло так много времени, так ожесточилась война…
Иногда, особенно после большой, слишком утомительной работы в операционной, Ольге начинали сниться кошмары. Глотала валерьянку, бромурал или бежала к людям. А утром схватывалась по пустякам с первым попавшимся санитаром, врачом или с начальником госпиталя. Только к раненым Ольга не позволяла себе проявлять даже малейшей бестактности. А если чувствовала прилив раздражения, кусала губы и уходила. И пряталась, замыкалась.
Во время одного из обходов Червинская задержалась возле выздоравливающей уже раненной в голову девушки.
— Лежите-лежите. Как себя чувствуете?
— Хорошо, доктор, — улыбнулась та одними серыми, на редкость красивыми глазами; в опушении густых ресниц они казались бездонными, как серое небо.
Ольга невольно залюбовалась свободным от бинтов лицом девушки, ее темными, будто искусно вычерченными бровями, мягким овалом, детски капризным ртом. Дает же порой природа одному такие богатства! Вон и коса, огромная, русая, висит на гвозде над ее койкой.
— Ну-ка, как ваше горлышко, покажите? Да, жаль…
— Что, доктор, петь не буду, да?
— Не будете, девушка… Ну-ну, только без слез. У меня совсем не было голоса — и не плачу, — ласково провела она рукой по лицу девушки. — Как же вы, певица, оказались на фронте? Да еще на передовой? С концертной бригадой, что ли?
