Николай Чаусов - Сибиряки
— А какие дела-то? Или секрет? Нынче кого о чем не спроси — все военная тайна.
Житов впервые повернул лицо к девушке, усмехнулся.
— Какие у меня могут быть секреты? Послали к вам наладить ремонт машин. Может быть, кое-что механизировать…
— Смазку бы!
— Что, смазку?
— Наладить. А то тыкают, тыкают этими шприцами… Или коробки да задние мосты заправлять нигролом: пока кружками с воронками заправляют — половину на себя прольют, половину на землю. А время сколько зазря пропадает! Ждешь, ждешь, да и сама полезешь в яму-то. А вы иркутский? — неожиданно сменила она скучную тему.
— Нет, я московский.
— Из самой Москвы?
— Да. Только в позапрошлом году, как закончил институт, приехал в Иркутск… вернее, в Качуг. А потом опять в Иркутск перевели, в мастерские.
Маша, мучительно соображая, оглядывалась на Житова.
— А в Качуге вы что делали?
— Техноруком был…
— Вы? — внезапно поспешно перебила девушка.
— Да, я. А что?
Свежее, приятное лицо девушки приняло странное, не то довольное, не то озадаченное выражение. Казалось, она вдруг нашла ответ тому, что ее мучило, и теперь не могла поверить своей разгадке.
— А разве не инженер вы?
— Инженер. Технорук — это тот же инженер.
— A y нас и на базе технорук из шоферов, и на пунктах… так вы техноруком в Качуге были? Эх, и дура же тогда Нюська! — Маша перехватила недоуменный взгляд Житова. — Я ведь тоже качугская была, а потом — вот глупая! — замуж выскочила да в Заярск уехала с мужем. Шофер он, в армии теперь. Такой пьяница оказался… Я его через месяц выгнала, а сама на курсы шоферов пошла. Его сразу в армию взяли, а я на курсы. Ведь вот как сердце чуяло, что пьянчужка. И расписываться не стала, боялась, что задурит, а потом майся… а поехала. Так мне, дуре, и надо!..
Житов, рассеянно прислушиваясь к откровениям девушки, думал о Нюське. Где она сейчас? С тех пор, как последний раз встретились у военкомата, он не видал ее, не слышал о ней… Но кто рассказал в Хребтовой о его неудачной любви? Уж не сама ли Нюська?..
— Откуда вы знаете, девушка… о Нюсе? — он не сказал: о его с Нюськой любви.
— Во-первых, у меня имя есть: Мария. А все — Машей зовут. А вас Житов, да? Евгений Палыч?
— Да. Хорошо, я буду называть вас Машей, — подчинился ее наивной щепетильности Житов.
— А я с Нюськой Рублевой и Ромкой Губановым в одной школе училась. Только Губанов на один класс старше нас шел, а потом совсем бросил… А сказала мне Таня Косова. Она тоже с нами училась, только на класс младше.
— Где она сейчас? — возможно спокойнее спросил Житов.
— Таня?
— Рублева.
— А вы не знаете? В музучилище она. А сейчас, говорят, на фронт уехала…
— На фронт?! — выдал себя Житов.
Маша лукаво взглянула на Житова.
— На фронт. Только не воевать, а с артистами уехала: песни петь да плясать тоже. Их туда целая бригада еще в мае отправилась. Эх, был бы у меня голос хороший — чего бы не съездить. А так куда возьмут… Вы не слушайте меня, Евгений Палыч, болтуша я добрая, — уже конфузливо заключила она.
Да Житов не очень и слушал словоохотливую девушку. Его коробило воспоминание о последних встречах с Нюськой и Губановым, Нюськино жестокое «опостыли!» Помнит ли она о нем… как он о ней?
— Почему же вы, Маша, так нехорошо отозвались о Нюсе?..
— Что дура она?
— Ну хотя бы…
— А как же! Что Ромка вас лучше, да? Да она с ним еще наплачется сколько? Это он ласковым был, пока гуляли они…
— Гуляли?
— А вы ровно не знаете! Она же до вас с Ромкой гуляла, а потом обиделась и не стала… А я знаю: не обиделась, а боялась. Он, правда, не пьяница, а всем парням ноги за нее чуть не переломал… И вам бы переломал, если бы Нюська не упросила. Я все знаю. Драться здоровый он, вот и боялась… А все одно не забыла его, любовь-то, видно, свое взяла. Эх, Нюська! — сочувственно вздохнула Маша.
Дорога пошла круто под гору, извиваясь в восьмерку. То справа, то слева в легком вечернем сумраке проглядывала глубоченная, бесконечная пропасть. Верхушки сосен, елей и пихт, торчащие далеко внизу, казались игрушечными и наконец вовсе слились с темнотой бездны. У края дороги промелькнуло несколько крашеных пирамидок с красными звездочками на шпилях и автомобильными рулевыми колесами или «баранками», как их обычно называют водители. Маша заметила любопытство Житова, пояснила:
— Чертова петля это. Туда не один уже нырнул. Видали могилки? Только это не могилки, а тумбочки просто. Где завалился — там и тумбочка. А что до человека или машины — куски одни. Машину так и вовсе не искали: что от нее останется, разве в металлолом только.
В Хребтовую они приехали, когда уже багрился закат и было около часу ночи.
— Вот и Хребтовая, — затормозила пикап девушка.
— Спасибо, Маша. До свиданья.
— До свиданья, — пожала руку Житову девушка. Черные глаза ее пламенели в закатном пожаре, искрились смехом.
Житов первым отнял свою руку и, не оглядываясь, отправился разыскивать коменданта.
6В субботу в Хребтовую привезли из Заярска кинопередвижку. Начальник пункта по этому случаю разрешил второй смене отдых. Да и, правду сказать, переработанных часов, не считая неиспользованных воскресений, у ремонтников накопилось уйма.
Житов надел свежую шелковую рубашку, завязал перед зеркалом галстук. Ничего! Вот кудри только отросли лишку да похудел с бутовскими машинами изрядно — скулы торчат, глаза ввалились, стали еще черней, больше. Еще раз повернувшись перед зеркалом, отправился к клубу: маленькому рубленому особняку, больше похожему на транзитный пакгауз, чем на культурное заведение.
У клуба уже народ. Ремонтники, шоферы; много девушек, женщин. Как преобразились люди! Куда девались промасленные комбинезоны, брезентовые куртки, штаны, драные кепки! В новых и много раз латанных, аккуратно начищенных костюмах, юбочках, платьях. И странно видеть среди этих празднично одетых людей одного-двух случайных грязнулей. А за углом клуба играет баян, дружный девичий хор поет песню:
Пусть ярость благородная,
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война…
Но войной сегодня не пахнет. Смех, шутки. Дурачливые парни, смешливые ойкающие девчата. Только парней стало меньше, только девчат прибавилось…
Житов не успел подойти, поздороваться с Таней, как от подруг отделилась Маша, сама приблизилась к Житову.
— Прогуляемся, Евгений Палыч?
Житов оторопел: что подумают о нем? Опять будут судачить: не успел приехать в Хребтовую, делом заняться — уже ухаживает!
— Идите, идите, Евгений Палыч, до начала еще минут сорок! — крикнула от завалинки Таня.
А Маша стоит перед ним неузнаваемая: в синем с вышивкой платье, белых туфельках, голова открыта, смело вскинута: смотри, дескать, какая я без спецухи! И лицо ее напоминало Житову младшую Нюськину сестренку, тоже Машеньку. Но одно воспоминание о Нюське болью отдалось в сердце: тоже вот так приглашала его на круговушку, а потом… А у этой был уже муж… Чего она от него хочет? Перед парнями, подружками прихвастнуть?..
— Ну чего на меня уставился, инженер? Не укушу. Пошли, что ли! — И сама подцепила его под руку, потащила.
Они сошли на тракт и, размеренно вышагивая в ногу, двинулись по обочине. Житов обернулся на клуб, но никто даже не посмотрел в их сторону. Впереди, навстречу им, тоже меряли тракт скучные пары: молча, размеренно, как они с Машей. Житов попробовал пошутить:
— Похитили жениха, Маша, а потом тоже бросите? Я ведь неудачник.
И пожалел: Маша теснее прижалась к нему плечом, участливо заглянула в глаза.
— Вы скорей бросите. Вас теперь мало. А нашей сестры — кругом старые девы да вдовы. Нынче не набросаешься.
— А мужа? Ведь бросили?
— Так разве эго человек был? Пьянчуга несчастный. Это натура у меня такая глупая: этот не люб, тот не люб, а потом как увидела — и готова. И на других ни на кого глазыньки б не глядели…
— Не пора ли нам возвращаться, Маша?
— Так ведь сказано: сорок минут. Куда торопиться-то?
— А если раньше начнется?
Маша помолчала, понурилась и вдруг невесело рассмеялась:
— Меня боитесь? Я же не парень, в лес не утащу…
— Ну зачем же так, Маша? — пожалел девушку Житов. — Наоборот, мне даже приятно… пройтись. И вечер такой хороший…
— Ну и ладно, — вздохнула Маша. — Расскажите лучше что-нибудь про Москву. Я ведь, окромя Иркутска, ничего и не видела.
И опять, вспомнив, поморщился Житов. Вот так и Нюська просила его рассказывать. А потом сама же сказала: «Далась вам эта Москва, Евгений Палыч. Расскажите лучше про приключения какие, про любовь — вы ведь много читали, правда?»
— Мало рассказывать о Москве — вовсе ничего не сказать, много — надоест, скучно.
