Владимир Бахметьев - Железная трава
И наряду со всем этим, жутким своею кажущейся непреодолимостью, нужда и отчаяние безработных семей тружеников, растерянность, сумятица в рядах интеллигенции — попутчиков революции… На глазах Сергея, в той же Москве, одни из щеголявших свободолюбием переметнулись открыто во вражеский стан, другие крались туда же, стремясь попутно обосновать свою сделку с насильниками исторической необходимостью.
Мрачное пожарище реакции накидывало зловещий отблеск на всю, казалось, духовную жизнь страны. И уже звучали голоса поэтов, ищущих забвения в потустороннем мире мистики, уже слышались зовы лжемыслителей, приглашающих к исповеданию некоей новой религии, пятнающих грязью собственного духовного обнищания лучшие идеалы человечества.
Еще задолго до ссылки, томясь в Бутырской тюрьме Москвы, Сергей столкнулся с одним из проявлений реакционного бреда кадетствующей интеллигенции. То был невозбранно распространяемый среди заключенных сборник «Вехи». Составленный из статеек либералов и так называемых легальных марксистов, сборник рьяно ополчался против освободительного движения пролетариата, ратуя за признание неодолимости капиталистического строя.
Среди однокамерников Сергея нашелся только один, кто посмел, хотя и с оговорочками, защищать «веховцев». Но и этот, именующий себя независимым марксистом, прикусил язык, когда он, Сергей, извлек из очередной почты с «дозволенными» газетами «Новое время» и зачитал вслух восторженное приветствие монархистов-нововременцев авторам сборника.
«Свояк свояка видит издалека!» — заключил, прослушав газетную статейку, кто-то из товарищей, и вся камера огласилась гремучим хохотком. Но Сергею было не до смеха. Весь тот день чувствовал он себя так, будто кто-то безнаказанно харкнул ему в лицо. Несколько успокоился он лишь после задушевного разговора с молодым рабочим Прохоровской фабрики, участником, декабрьских баррикад. Был прохоровец полон веры в то, что славный пятый год обязательно вернется, а свое слово насчет «веховцев» он закончил стародавней пословицей: «Собака лает, ветер носит…»
Что сталось с этим милым, рассудительным товарищем, Сергей не знал, но как хотел бы он встретиться с ним тут вот, в таежной глуши, пригреться около него сердцем, перенять у него неистощимую его бодрость, стойкость — все то, чего так не хватало людям в ссылке.
Глухое Тогорье только в последние годы стало местом ссылки, и ко времени водворения Сергея было в селении не более полутора десятка товарищей, по преимуществу крестьян, загнанных сюда за участие в аграрном движении.
С утра до ночи гнули аграрники спины в поле зажиточных старожилов, а то — на шишкованье кедрового ореха, и не до бесед им было ни о минувшем, ни о будущем: пережил человек день да ночь, вот и сутки прочь!
Не находил Сергей облегчения тягостному чувству подавленности и среди городских: то обнаруживалось расхождение в политических воззрениях, а то просто совсем чужим казался человек. Взять хотя бы Леонтьева, счетовода по профессии. Рекомендовал он себя при первом знакомстве народным социалистом, затем, уточняя свои политические взгляды, признался, что всех ближе были бы ему социалисты-революционеры, если б те раз и навсегда покончили с террористической практикой, разумно-де осуждаемой социал-демократами… Вообще, разобраться в мировоззрении Леонтьева не представлялось возможным, но уже одно то, что не погнушался он конторских занятий у местного кулака-торговца, не располагало в его пользу.
Совсем недавно поселился в Тогорье старый «искровец» из питерских рабочих, Алабычев Павел Егорович. Пожилой этот товарищ, которого с первых же дней начали величать в кругу ссыльных попросту Егорычем, пришелся по душе Сергею, но вскоре Егорыч захворал и добился временного выезда в Красноярск, чтобы лечь там в больницу.
Стремясь рассеять унылые думы о безвременье, о том сумрачном и тлетворном, что шло из стана прислужников власть имущих и притемняло, слепило сознание кое-кого даже среди революционеров, Сергей выбирался в тайгу и подолгу бродил чащобами.
Возвращаясь однажды с такой прогулки, повстречал он на опушке Диомида, портового грузчика. Высланный из Одессы за участие в мятеже, поднятом портовиками в знак сочувствия героям «Потемкина», оставил Диомид на родине жену с двумя малыми ребятами и теперь, работая с поденщины у старожилов, отсылал семье почти весь свой заработок. И тем, как мучительно переносил грузчик разлуку с обреченной нищете семьею, Сергей объяснял неизбывно мятежное состояние духа товарища, готового, казалось, на все самое дикое, невероятное, лишь бы утолить свою боль, ненависть свою к силам, изуродовавшим ему жизнь.
Бросив у только что сваленной пихты топор, Диомид подманил к себе Сергея, усадил его подле себя на обрубок древесины и начал крикливо, запальчиво:
— Хватит! Не подвластен я больше чалдонам…
Сорвал с головы картуз, ударил им о колено.
— Краюха хлеба за ведерку пота… Да будь они прокляты, толстосумы!.. Это дерево видишь? — ткнул он кулаком в сторону кряжистого кедра. — Бей ему лбом, ори, умоляй — мертвое! И все в тутошнем крае такие… Одно: спалить!..
Шепотом, бледнея:
— Выжечь на сотни, на тысячи верст… Все! Тайгу, деревни… Тогда… станут людьми!
Отер со скул рукавом пот и сплюнул. Сидел, как побитый волк, оскалив зубы, тяжело поводя боками.
Косясь на него, Сергей поднялся на ноги. Стоял молча, стараясь казаться спокойным.
Закатное солнце, скользнув по стволу кедра, ласкало последнею лаской ушастый лопух у его корневища. Где-то, невидимый, стучал дятел: «Так-так… так-так…»
Как бы собравшись с новыми силами, Диомид продолжал о чем-то своем, буйном, угрожающем, и поминал при этом Николку-кровопийца, министров его лютых, всю челядь его змеиную, гнусную…
— Перекрошить всех до едина! Сгрузить в преисподнюю, под самый якорь…
Надо было остановить, успокоить человека, но вместо этого Сергей еще ниже склонил голову и молчал. Умолк, наконец, и Диомид, вперив лихорадочно поблескивающие глаза в пространство.
«Черт возьми! — мелькало в голове Сергея. — Пора бы, кажется, оглядеться нам по-настоящему — и действовать… Разве ж мало мы видели всякой всячины на своем пути?!. Но… с чего начать, за что приняться и… с кем? Вот она, матушка тайга! Силища в ней богатырская, а как разгадать ее, где и как сыскать ее помощь?..»
Простившись с Диомидом, он весь путь до селения кружил мыслями над тем, за что же приняться, что предпринять, а переступив порог жилья, совсем для себя неожиданно подумал: «А почему бы не дать тягу отсюда? Собраться — и бежать!»
Вслед горько рассмеялся… Бежать? Но ведь и для бегства необходимы силы, да еще какие! А ими-то он, Сергей, не слишком, кажется, располагал… Ведь то, что было за плечами у него, то, что довелось перенести ему, даром не дается.
«Нюня! — оборвал он себя. — Или мало ковали, паяли тебя? Или и поныне ты все еще молокосос-парнишка, взирающий на мир с высоты… гимназической парты?!.»
IIНет, он давно уже не был молокососом! Пережитого им в последний пяток лет хватило бы иному, в иной обстановке, на целую жизнь.
Шел Сергею двадцать четвертый год, а уже на девятнадцатом покинул он родной город и там, в белокаменной столице, устроился на первый курс юридического факультета. Тогда же на одной из студенческих вечеринок познакомился с юной курсисткой Тоней Игнатовой, дочерью провизора, а затем сошелся с братом ее Федором, студентом «императорского» технического училища, юным большевиком, связанным с подпольными кружками на металлургическом заводе Гужона.
В начале пятого года Рогожский районный комитет большевиков поручил Сергею кружок молодых гужоновцев прокатного цеха. Одновременно, посменно с Тоней, вел Сергей занятия в марксистской группе на Пречистенских курсах.
Близость к передовым кругам студенчества и, особенно, живая связь с рабочими много дали Сергею, обогатив его жизненную стойкость, позволив ему на деле убедиться в силе класса, призванного «новый мир построить».
Проводя беседы в кружках, готовясь к ним, он просиживал долгие часы над литературой староискровского направления, жадно накоплял в кладовке памяти все, что принадлежало здесь перу Ленина, готов был не пить, не есть — лишь бы попасть на собрания, где выступали старые подпольщики, и ко времени грозных декабрьских событий мог уже не без гордости считать себя зрячим солдатом ленинской армии, для кого участие в борьбе на баррикадах столицы было великим счастьем.
Да, он сооружал и защищал вместе с гужоновцами баррикады своего района, дважды совершал с товарищами вылазки к Пресне и лишь в последние ее дни вынужден был сложить оружие и укрыться с группою дружинников под Наро-Фоминском, в деревнях, а затем, спасаясь от преследования ищеек, перебраться к родителю, на Волгу.
