Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари
Еще круг и еще круг. Не брать кинга, короля червей, этого рыжего коронованного толстяка, который так и обжигает пальцы, неожиданно объявившись у кого-то в руках. Доценты лукаво переглядываются, темня друг перед другом, и больше всех темнит при этом владелец червонного короля.
Выпадает он неожиданно. Красная голова в короне упала в этот раз на такую малость, как восьмерка крестей. Доценты ахнули и, кроме философа, который взял кинга на злополучную восьмерку, весело хохочут. Хохот, как выстрел, вырывается через форточку в зимнюю глухую ночь.
Кинга сбросил Лопахин, сбросил изящно и небрежно, как рядовую карту, и этим вызвал взрыв хохота. Наблюдавшая за игрой Светлана пожалела философа.
— Обидно, Левушка, — сказала она. — Врагу монархии как раз и выпадает кинг.
— Дурочка, — сказал Лопахин, — а мы что? Сторонники?
— Он враг как философ, как истматчик, — пояснила Светлана, — а вы — вообще.
— Хватит нам королей и кингов, — философски за кончил философ. — Ералаш!
Ералаш! Не брать взяток, не брать мальчиков, не брать девочек, не брать червей, двух последних, не брать, наконец, кинга. Ничего не брать. Вот где находится высшая точка, умственный апогей игры. Ералаш! Он требует гибкости, на какую только способен доцентский ум, тренированный высшей школой и трехлетней аспирантурой. И приносит ералаш ни с чем не сравнимую радость в случае одержанной победы.
Глубоко понимая все это, философ повторяет почти сладострастно:
— Е-ралаш!..
Опять соскальзывали с легких рук карты, все с тем же сдержанным упоением то один объявлял, то другой:
— Не брать парней…
— Девочек не брать…
— Двух последних…
— Кинга не брать…
— Е-ра-лаш!..
А когда шла обратная игра, на откуп, слышалось другое:
— Лопахин, объявляй…
— Козырь пика, — объявлял Лопахин по трем первым картам.
— Даю две взятки…
— Заходи, Левушка…
Играли со свирепостью, со страстью и с вдохновением. Может быть, потому, что в минуты, когда сдавались карты, кинг прослаивался остренькими репликами, коротким обменом соображений по тому или другому поводу. А поводов накопилось достаточно.
И неизвестно, удалось бы в эту ночь закончить игру и побаловаться чайком, скорее всего — нет, если бы в самом разгаре кинга не раздался в передней звонок.
Звонок из ночной вселенной.
Еще там, в коридоре, отряхнувшись от снега, вошел писатель, тот, что пел про молодого коногона. Писатель был любимцем в этом тесном доцентском кругу.
— А-а-а! О-о-о!.. — радостно встретили игроки писателя и мигом смешали игру, от которой минуту назад, казалось, нельзя было оторвать их никакой силой.
Светлана воспользовалась паузой, быстро расставила перед игроками стаканы с горячим чаем. Потом поступили на стол бутерброды, сахар и масло и — раз уж такое дело, да еще писатель пришел — появилась бутылка «столичной». Возражений она ни у кого не вызвала. Писатель, когда увидел «столичную», покряхтел как бы с морозу и нетерпеливо стал потирать руки тоже как бы с морозу.
— Не пишется что-то, — сказал писатель, усаживаясь за стол. — И не спится. Вышел, смотрю, свет у вас, на всех четырнадцати этажах темно, а у вас свет. Ну, думаю, режутся. — И еще раз покряхтел и потер руки.
Когда выпили по одной, писатель спросил:
— Кто выигрывает? Лопахин небось?
Лопахин действительно играл сильно. Но когда вдруг накатывало на него невезение, это случалось редко, и он проигрывал кряду два-три раза, в такие минуты его можно было довести до слез. Играл он сильно и проигрывать — лучше ударь его — не любил.
— Пока Лопахин, — ответил философ, всегда мечтавший о реванше, потому что ему всегда не везло. Однако брыластое лицо его каждый раз сияло и было полно надежд на будущее.
— А Лева надеется на реванш?
— Да, Саня, я надеюсь на реванш.
Все здесь называли друг друга Левой, Левкой, Димкой, Лешкой и даже писателя, который был на десяток лет старше всех, называли мальчиковым именем — Саней. Одного Лопахина звали Лопахиным. «Миша» к нему как-то не шло. Хотя во всем он был равен со всеми.
Алексей Петрович, когда наперебой заговорили доценты и начали сыпать этими мальчиковыми именами, вспомнил вдруг веселое купанье летом на даче у писателя. Они ввалились в речку чуть повыше колен и затеяли возню. Философ с лысеющей головой и брыластым лицом и могучими бабьими плечами присел на дно реки. Небыков украсил его голову венком из водорослей. Римский сенатор! Потом писатель Саня, подкравшись к сенатору, утопил его вместе с венком. Поднялся опять ералаш, и среди визга, и шума, и выкриков — «Димка!», «Лешка!», «Саня!» — Алексей Петрович почему-то запомнил, его даже в сердце стукнуло, когда Саня крикнул философу.
— Левка, — крикнул писатель, — вытри, у тебя сопля, — и провел рукой под своим носом и тут же снова начал налетать на философа.
Алексей Петрович потому вспомнил об этом, что опять подумал, как и тогда, летом, что люди, даже если у них уже могучие обвисающие плечи, и обрыластые лица, и лысеющие головы, бессознательно хватаются за эти «Левка», «Димка» и так далее, как за некую соломинку, чтобы удержаться здесь и не скатиться туда. Люди, цепляясь за эти «Левка», «Димка», за «вытри, у тебя сопля» и так далее, бессознательно хотят забыть, что они давно не дети, что, в сущности, они уже пожилые люди, бессознательно хотят отодвинуть подальше некий роковой час.
— Леша, Лобачев, — сказал повеселевший писатель, — ты что? Захандрил и пьешь вяло. Ты что?
Лобачев улыбнулся и доверительно признался:
— Как становится весело, так сразу почему-то становится грустно. Правда.
— Это у тебя знаешь отчего? — сказал Небыков. — Это у тебя от вчерашней дискуссии. От Гвоздева.
— А что? — спросил писатель. — Опять у вас дискуссии?
— Да нет, — ответил Дмитрий Еремеевич. — Я им выдал вчера. Придумали, понимаешь, кошек каких-то. — И Небыков вроде захлебнулся или всхлипнул от смеха. Ему смешно было, как он вчера выдал им.
Лопахин подобрал момент, когда никто не говорил, и, не повышая голоса, как он делал всегда, и чуть шепелявя в каких-то звуках — не разберешь в каких, — сказал:
— Мальчишки! Барахтаются возле истины.
Так как пили уже чай, то при этих словах Лопахина все, как сговорились, сделали одно и то же движение. Все поставили стаканы на блюдца, отодвинули от себя.
— Нет, подождите, — сказал писатель и жестом руки как бы приостановил других, хотя никто еще ничего не говорил и пока даже не пытался что-нибудь сказать. — Подождите, — повторил писатель, — что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду — все… Вот сегодняшняя газета, — Лопахин взял с подоконника газету. — Две информации. Первая — о подвиге тракториста, ценою жизни своей спасшего чабанов и отару овец. Его подвиг отметили Почетной грамотой и сегодня сообщают об этом на четвертой полосе в разделе происшествий. Другой человек в это время заседал, потом принял ванну и лег спать в теплой спальне с кондиционированным воздухом. Сегодня, после выхода газеты, он будет отмечать свой праздник и принимать поздравления. Вся его заслуга состоит в том, что время отсчитало ему пятьдесят лет и в связи с этим правительство наградило его орденом Ленина, а газета сообщает об этом на первой полосе в разделе важных государственных сообщений. Человек этот — министр. Трактористу за подвиг — грамоту. Министру ко дню рождения — высший орден страны.
— А что, у нас рядовых не награждают? Загнул, — сказал Дмитрий Еремеевич.
— Я не об этом говорю, — продолжал Лопахин, — награждают или не награждают, я просто беру сегодняшний номер газеты и указываю на конкретный факт. Какова природа этого факта? — задал сам себе вопрос Лопахин, как он любил это делать в своих лекциях. — Во всяком случае, — ответил он, — не демократическая. Сущность этого факта ничего общего не имеет ни с народным государством, ни с социализмом.
— Ты же не знаешь ни этого министра, ни этого тракториста, — перебил писатель. — А говоришь — конкретный… Абстрактный гуманист! Может, этому человеку, который министр, по его делам памятник при жизни полагается? — уже всерьез сказал писатель.
Небыков слушал с открытым ртом, готовый снисходительно хмыкнуть, но не сделал этого, а только махнул рукой.
— Из мухи слона делаешь, — махнул он рукой.
— Я могу взять и слона, — не останавливался Лопахин. — Могу взять и не такой мелкий факт, хотя из подобных фактов складывается социальный быт общества. Трактористу — трактористово, министру — министрово.
— Ты имеешь в виду неравенство в нашем обществе? — спросил Лобачев, поняв, что разговор принял серьезный характер.
— Он имеет в виду, — ответил за Лопахина философ, — неравенство при социализме. Но об этом, Миша, — обратился философ к Лопахину, — об этом раньше тебя говорили Маркс в «Критике Готской программы» и Владимир Ильич Ленин в книге «Государство и революция». — Он быстро подошел к книжным стеллажам. — У тебя третье издание? Так, значит — двадцать первый том. Если не ошибаюсь — страница четыреста тридцать третья. Точно, память мне не изменяет.
