Василий Росляков - Мы вышли рано, до зари
Философ, заметно щеголяя своей памятью, открыл красный том на нужной странице и присел к столу.
— Все мы это читали, — отмахнулся Лопахин.
— Тем не менее, — с некоторым превосходством сказал философ и начал читать вслух: — «Коммунистическое общество, которое только что вышло на свет божий из недр капитализма, которое носит во всех отношениях отпечаток старого общества, Маркс и называет «первой» или низшей фазой коммунистического общества». Дальше Ленин говорит об ошибке Лассаля, которую поправляет Маркс. «Равное право, — говорит Маркс, — мы здесь действительно имеем, но это еще «буржуазное право», которое, как и всякое право, предполагает неравенство».
Философ поднял голову и повторил последние слова.
— Набрано это, — сказал он торжествующе, — курсивом. И далее: «Справедливости и равенства, следовательно, первая фраза коммунизма дать еще не может…» Не может Миша. — Философ победоносно захлопнул красный том и поставил его на место.
— Но ведь и Лопахин, — обрадовалась жена Лопахина, — ведь и Миша говорит о том же самом.
— Точнее сказать, — поправил философ, — не о том же, а на ту же тему.
— С той только разницей, — вставил Лобачев, — что Ленин говорит об этом как о неизбежном, с целью трезвого учета этой неизбежности, учета и преодоления. Лопахин же говорит об этом как о неестественном, как о болезни общества, и потому его это пугает.
— Да, ребята, — сказал писатель. — Как-то мало у нас говорят на эту тему, совсем не говорят. А надо ведь говорить, Ленин говорил.
— Может, Алексей, ты и прав, — глухо сказал Лопахин, — может, меня действительно это пугает, у меня подорвано социальное мышление. Но почему печать наша закрывает на это глаза, ее что, тоже пугает?.. Как Никита толкует культ? Партия, по его толкованию, делала все правильно, а Сталин все нарушал, делал не так и то и другое, загонял в тюрьмы лучших людей государства. — Лопахин говорил быстро, слова его с шепелявостью были тяжелыми, но соскальзывали с языка легко и непринужденно, как соскальзывали карты с его пальцев.
— Ребята, а что в самом деле, Лопахин ведь прав, — сказала Светлана. — После войны мы поженились с Мишей и жили в общежитии. У нас появился ребенок. Комнату нам не могли дать. Стали снимать углы. Жили без прописки. Я до поздней ночи — пока не уснут хозяева — ходила с ребенком по улице, чтобы скрывать его от хозяев, — с ребенком никто не хотел сдавать комнату. Но обман наш раскрывался, нам приходилось проводить ночи на улицах, в скверах, на вокзалах.
— Ну ладно, не рыдай, — сказал Лопахин.
— А я и не рыдаю, — ответила Светлана со слезами на глазах.
— Да, накопилось всего по горло, — заключил писатель.
— Чего накопилось, истерики! — обозлился Лобачев. — Правильно сказал секретарь райкома. Паника перед обыкновенной жизнью. Это он про тебя сказал: социально подорванный. Как легко быть социально подорванным!
— Можно позавидовать твоему социальному здоровью. Но гуманизм нашей великой литературы, гуманизм Пушкина и Достоевского не дает мне примириться с дикими парадоксами наших дней…
— Опять Достоевский, опять книжные премудрости… Действительно, ты книжный человек, — махнул рукой Небыков.
Лопахин смотрел на Лобачева, не отводя глаз, и скороговоркой повторял:
— Говори, говори…
— Что тебе говорить? — вмешался Небыков. — Тебе философ прочитал Ленина? Прочитал. Тебе что, дураку, не хватает этого?
— Ну, говори, говори…
Писатель подошел к Лопахину, положил ему широкую ладонь на плечо:
— Скажу тебе, Миша, по-шахтерски. Жидковат оказался, жидковат. Вон и волос прет у тебя из ушей, и на носу растет — вроде бы порода, кряж. А на поверку — жидковат. Испугался жизни.
— Может быть, может быть, — как бы про себя бормотал Лопахин.
— Может быть, может быть, — повторил раздраженно Лобачев. — Ты уже не видишь ничего, кроме своих диких парадоксов… Культ культом, но этим ли одним жив народ? Ты много знаешь о гуманизме Достоевского, а чем твой народ жив сегодня, тебе известно? Тебе не приходит в голову, что книжной твоей мудростью не исчерпывается живой мир. Да и парадоксы. Кто тебя заставляет мириться с ними? Надо работать против парадоксов. Работать, не брюзжать и не ныть. Не надо ныть даже наукообразно… А вообще, ребята, в Сибирь его, в Сибирь!
Писатель добродушно рассмеялся. Пошли хохмы, смешки, шуточки. А Лопахину почему-то вспомнилось родное, его Мордовия, где он не был, кажется, с самого дня своего рождения.
31Опять был февраль. Опять весна была где-то рядом — не только в небе, но и на земле. Может быть, еще не весна света, но уже весна снега.
В воскресенье утром в Москве было много солнца. Лобачев со своей Татьяной и своим Сашком возвращались с избирательного участка, где в честь выборов народных судей был открыт буфет, детская комната с хорошими игрушками и где без перерыва играла музыка — такая весенняя, приподнятая, что Алексею Петровичу захотелось немного походить под эту музыку строевым шагом. Избирательный участок размещался в школе. Школа уже осталась далеко позади, а в душе Лобачева и в душе Татьяны, а может быть, даже и у Сашеньки все еще гремела эта музыка, под которую Алексею Петровичу хотелось пройтись строевым шагом. Народ шел хорошо одетый, с легкими лицами, с улыбками и веселыми разговорами, то там, то здесь в глаза попадали красные полотнища, плакаты и лозунги. Красные флаги были водворены на свои специальные места в отвесных каменных берегах улиц. От всего этого и еще от разыгравшегося солнца было легко на душе и празднично, и Алексей Петрович и Татьяна, перебивая друг друга, с родительским увлечением объясняли своему Сашеньке все, что он видел сегодня на улицах и на избирательном участке.
У самого их дома, огромного, четырнадцатиэтажного, и тоже разукрашенного портретами и красными полотнищами, Лобачев издали еще увидел Федора Ивановича Пирогова, своего декана, который переехал сюда из старой трехкомнатной в новую четырехкомнатную квартиру. Декан шел с кем-то вдвоем и был, да, был навеселе — то ли в честь праздника, то ли по другому какому случаю. Кто-то, с кем он шел, держал Федора Ивановича под руку и неуверенно жестикулировал свободной рукой.
Хотя Алексей Петрович, как и всякий другой человек привык в праздники видеть на улицах подвыпивших людей, декан вызвал в нем ноющую, тоскливую жалость к себе. Праздничное настроение сразу смешалось с этой тоскливой жалостью, и в этих смешанных чувствах Алексей Петрович стороной, да подальше, обошел Федора Ивановича.
Так оно и вышло. Как будто не Федор Иванович, а черная кошка перешла дорогу в это солнечное утро. На следующий день, когда Алексей Петрович пришел на факультет, там было новое чрезвычайное происшествие. Комсомолец четвертого курса, по фамилии Дворянинов, отказался голосовать. Он не явился на избирательный участок, несмотря на вызовы агитаторов, и заявил, что даже дома у себя он голосовать не стал бы. Кто же такой этот Дворянинов? Обыкновенный гражданин, ничего особенного. Правда, отца Дворянинова, старого большевика, в тридцатых годах расстреляли как врага народа. Мать, больная, лежала в постели. Мать, конечно, проголосовала, а сын категорически отказался, обиделся, видать, за отца, которого почти не помнил, а знал больше по рассказам матери.
Вчера еще было солнечно и празднично, а сегодня опять все пошло колесом, опять на факультете чрезвычайная обстановка.
Сначала на партийное бюро вызвали Гвоздева: вот до чего доводят ваши дискуссии и так далее. Потом Гвоздев вызвал Дворянинова на экстренное заседание комсомольского бюро.
Дворянинов сидел скромно, даже как-то виновато. И хотя у него была такая фамилия, внешне он был похож на разночинца-шестидесятника, но без бороды. Похож, видимо, стрижкой да костюмом, да что-то в лице было от разночинца. Может, бледность и отеки под глазами — почки больные, что ли? А костюмчик — хлопчатобумажный и стиранный в домашних условиях — вылинял начисто и уже не разглаживался. Воротник серенькой рубашечки свернулся как-то вроде хомута, но вод этим хомутом был все же галстук, хотя и дешевенький.
— Ну, расскажи, Дворянинов, что у тебя там произошло? — спросил Гвоздев.
Дворянинов болезненно улыбнулся — так что под глазами еще заметней набрякли водянистые мешочки.
— Со мной, — ответил он неожиданным басом, — ничего не произошло. Если ты имеешь в виду выборы, то я действительно отказался принимать в них участие.
— Почему? — спросил Виль.
И Дворянинов выложил свою обиду, и голос его гремел, пока не остановил его член комсомольского бюро по фамилии Чекин.
— Ладно, хватит тебе, разошелся, — с сердцем сказал Чекин.
Дворянинов замолчал, и все другие тоже сидели и молчали.
