Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Полозов... О чем они говорили в тот вечер у директора, сидя на ковре, на подушках, которые он потихоньку стащил с дивана? Алексей сказал, что «в общем относится к женщинам скорее отрицательно», она подшучивала над ним, а он попросил:
— Вы только не кокетничайте со мной, пожалуйста. Дело в том, что я терпеть не могу женского кокетства.
Она опять посмеялась — обожглись?
Он кивнул и сказал:
— Пока вы мне кажетесь лучше других, так что вы, это самое, не портите впечатления, ладно?
А ей как раз и захотелось кокетничать с ним, особенно по дороге домой, когда Груня и Воробьев свернули в другую сторону и они остались вдвоем. Но в общем они себя чувствовали как два товарища, удивительно просто и легко. Интересно, что это была за женщина, о которую он «обжегся»? Давно это было? Кончилось это или нет? Нравлюсь я ему или нет? Он сказал в ту ночь: «Мне нравится, что с вами и помолчать можно». И действительно, большую часть дороги он молчал и мурлыкал под нос какую-то музыкальную фразу все одну и ту же, но на разные лады: «та-ти-та-тим-пам-пам! Та-ти-та-тим-пам-пам!» Под конец и она стала подпевать от нечего делать. «Та-ти-та-тим-пам-пам!» — а он вдруг спросил:
— Что это вы за чепуху бубните?
И очень удивился, узнав, что чепуха заимствована у него.
А третьего дня, после удачи Ерохина, он пристально поглядел на нее и сказал:
— Пожалуй, все-таки вас надо было послать на участок.
Через час он позвонил ей в техкабинет по телефону и почти накричал на нее:
— Вас включили в комплексную бригаду? Ну и действуйте, чего вы меня ждете, как маленькая? Берите Шикина, Воловика, работайте, думайте! Няньку вам что ли, нужно?
Аня сказала как можно строже:
— Даже если бы мне нужна была нянька, Алексей Алексеевич, я бы ей все равно не позволила кричать на меня.
А он вдруг сказал:
— Мне нравится, что вы такая зубастая! И повесил трубку.
Ей были приятны эти слова и приятно то, что теперь Полозов, видимо, надеется на нее, раз требует от нее самостоятельности. Значит, Алексей Алексеич, я могу не только «вдохновлять»?..
Она старалась — и не умела — написать об этом в письме, которое никак не писалось:
«Кажется, я начинаю оправдывать себя не только как энергичный «толкач», но и как инженер. Я понимаю, что это всего-навсего скромное начало, первая «заявка», но мне удалось ввести маленькое новшество на каруселях, оно дало эффект...»
Конечно, Ельцов порадуется за нее, но разве он может понять, как это было замечательно, когда цилиндр опустился наконец на планшайбу ерохинской карусели и Ерохин начал обработку двумя резцами, а все стояли, вслушиваясь в дружное гудение резцов. Аня слушала и слушала, вытянув голову над краем быстро вращающейся планшайбы, — уже научилась понимать, какой получается звук, если деталь вибрирует, и какой, когда деталь стоит прочно, неколебимо. Деталь стояла прочно, упершись боком в тяжелый угольник, а внутри нее два резца делали свое исконное дело, напевая в два голоса однотонную песню, и звук получался чистый, ровный.
Только после длительного наблюдения, когда Ерохин облегченно передохнул, Аня оторвалась от этой песни и взглянула на стоявшего рядом Полозова.
Он улыбнулся ей и сказал:
— Кажется, неплохо.
Она могла бы поручиться, что самые искренние поздравления и похвалы были им высказаны сполна.
«Очень был хороший день, когда опыт удался. Новый способ даст нам только на одной операции часов пятьдесят экономии, а по трем турбинам — полтораста. Но ведь можно применить его и на некоторых других деталях».
Так написала Аня, с досадой чувствуя, что эти часы экономии, такие важные для нее, для Полозова, для цеха, — Ельцову покажутся попросту незначительными. Подумаешь, полтораста часов! А то, что стоит за ними, — разве расскажешь человеку, который не живет всем этим день за днем? Разве расскажешь, что в тот день она шла домой счастливая, глубоко счастливая, и ее одинокая комната впервые не показалась ей одинокой? Что теперь она ходит по цеху совсем в ином настроении, чем раньше? Что Ерохин тоже выглядит счастливым, и часто замечаешь, что он поет за работой, а когда они встречаются — в его рукопожатии столько тепла и уважения, что ей самой хочется петь за работой, так что иногда, если в техническом кабинете никого нет, она напевает то самое «та-ти-та-тим-пам-пам!». Все это делает жизнь чудесной, — но об этом не расскажешь...
Похоже, Ельцов даже с некоторой ревностью относится к ее работе, в последнем письме он пишет: «Конечно, завод занимает тебя больше, чем я, но, может быть, ты возьмешь себе за правило отвечать мне хотя бы на каждое пятое письмо? Складывай их где-нибудь на виду, как увидишь — пяток набежал, садись и пиши несколько строк, а письма — в корзину. И копи снова. Попробуй, дорогая, мне все же хочется изредка узнавать, что ты и как».
Стыдно... Что бы там ни было, а Володя — большой, настоящий друг, они прошли рядом через столько опасностей, провели вместе столько трудных и хороших дней...
А письмо все-таки не писалось, и она поглядывала на дверь — Шикин и Воловик обещали прийти к ней, а может быть, и Полозов придет, если ему удастся выкроить время...
«Меня включили в комплексную бригаду, которая должна рационализировать одну из самых трудоемких работ...»
Уф, какая тощища! Ведь это по-настоящему интересно, а хочешь рассказать — вместо дружеского письма получается какой-то технический листок!
«Сейчас как раз собирается наша бригада, поэтому кончаю. На днях напишу снова, не ожидая пятого письма. Если бы мы встретились, я бы, наверно, сумела рассказать тебе об этом живей и понятней, оно гораздо интересней, чем написано. До свидания, дорогой друг!
Аня».
Она торопливо заклеила конверт, надписала адрес, не сразу припомнив номер почтового ящика. Как же это все отошло далеко-далеко, как будто ее отдалили не только десять тысяч километров, но и многие годы жизни! А ведь и сейчас, как вспомнишь, все там мило, интересно, дорого. Подробные письма Ельцова — «репортаж», как он называет их, — читаются с жадностью, каждая подробность занимает: пустили ТЭЦ, женился Карлушенко, замостили дорогу через перевал, приехало еще двести семей переселенцев, открылся гастроном в новом жилом городке...
Да, все мне интересно, мило, а только есть на свете город Ленинград, и этот завод, и этот цех — вся душа уже тут.
Сунув конверт в карман пальто, она заторопилась в цех, к людям, и с ходу натолкнулась на Алексея Полозова.
— Я за вами, Аня. Идемте к Воловику, а то здесь и подумать не дадут. Шикин ждет нас у выхода, а Воловик уже дома.
Проходя мимо почты, Аня вспомнила о письме, бросила его в ящик.
— А мне и писать некому, — со вздохом сказал Полозов. — Сколько друзей в разных местах, а как-то не умею я переписываться.
Аня бегло улыбнулась — еще час назад ей почему-то подумалось, что Полозов, наверно, не любит и не умеет писать письма.
У Воловиков всем понравилось. После первых минут, когда Ася разыгрывала из себя чинную хозяйку дома, ей это надоело, и Ася стала самой собою, с любопытством приглядывалась к товарищам мужа и вертела в руках деревянную модель диафрагмы, которую выпилил Саша, — не умел он думать, не помогая себе руками, не представляя зрительно деталь, которую, нужно «одолеть».
Все по очереди вертели модель. Спорили, прикидывали так и этак. Мысленно подставляли ее под резцы «Нарвских ворот» и под скоростную головку фрезерного — воображаемого фрезерного гиганта, какого в цехе и не было. Как ни крути, получалось, что эти проклятые косые стыки надо обрабатывать по очереди, а не сразу. В этот вечер решить проблему не удалось. И все же была найдена новая отправная точка для дальнейших раздумий и споров — фрезерная скоростная головка. Кто первым предложил ее? Никто не помнил. Может быть, Полозов, а может быть, Шикин или Карцева. Как-то само пришло: а если скоростной головкой? Эта массивная металлическая головка, ощетинившаяся резцами, уже прочно вошла в цеховой быт и перестала быть новшеством, так же как и высокие скорости резания, еще недавно считавшиеся диковинкой.
Хорошо, что мысль уже оторвалась от привычного процесса, от резца «Нарвских ворот». Скоростную головку можно прикрепить куда угодно — на фрезерный станок или на перекладину какого-то другого, еще не существующего станка... а тогда почему не установить сразу две головки, с разных сторон, чтобы два стыка обрабатывать одновременно?
Где? На чем? Как?
— Я считаю, что шаг вперед сделан, — сказал Полозов, когда они все, порядком усталые, сели ужинать и весело набросились на печеную картошку, которую Ася спекла в духовке газовой плиты. — Ах, какая вы умница, Ася, нет ничего вкуснее такой картошки! — Он перебрасывал в ладонях горячую картофелину, постепенно обдирая ее запекшуюся кожуру и добираясь до рассыпчатой мякоти, от которой валил аппетитный пар. — Если вы каждый раз будете так угощать, я уверен — доконаем мы эти диафрагмы, будь они неладны!
