Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
— Эй, доктор… там… ему плохо…
Александр Григорьевич устремляется к застекленной двери в тамбур, которая почему-то оказывается открытой, и только тут, у потертого диванчика, возле большой жестяной банки с окурками его настигает голос сестры:
— Гражданин, вернитесь! Портфельчик забыли…
20Маша приносит пиво. Маша подает раков. Серо-красные раки оккупировали круглое блюдо. Раки в серо-красных мундирах приготовились к психической атаке. Прощупывают усами проходы в минных заграждениях.
Но вот начинается сражение. Начинается планомерное и продуманное уничтожение раков.
— Профессор опять к себе вызывает, — говорит Антон Николаевич, отрывая клешню у одного из них. — Звонил прямо с утра. На работу. Тьфу! — выплевывает он хрустнувший на зубах осколок.
Поверженный рак, будто опрокинутый бронетранспортер, остается на поле брани.
— Меня, между прочим, тоже. Кхе! Надо бы пойти. Неудобно. Да все некогда как-то. Кхе!..
Хрустит раздавленный панцирь. Трещит броня. Булькает разливаемое пиво. Шипит пена.
— Да пошел он куда подальше!.. Баклажанья морда…
Тоник дергает носом, поправляет очки. Руки липкие. Груды уничтоженных вражеских танков. Кладбище разбитой бронированной техники.
— Ваше здоровье.
— Мужики! А что, если нам поселиться вместе? Можно вот так каждый вечер…
— Где поселимся?
— Да хоть у меня.
— Слишком далеко живешь, Тоник. Да и удобства…
— Обменяем.
— Ишь какой быстрый!
— А что? Законная идея?
— Кхе!
— Право на дополнительную площадь есть?
— Кхе?
— Сколько тебе полагается как писателю?
— Двадцать метров.
— А доктору-моктору?
— Тоже двадцать.
— Стало быть, всего сорок. И еще по девять как всем нормальным людям. Плюс шесть на семью. Ё-мое, семьдесят три метра, ребята! На троих! Сдавать можно…
— Подумаешь… У меня у одного столько. Кхе!
— Общим хозяйством заживем. Порка мадонна! Я хорошо готовлю, стронци.
— Тебе это невыгодно, Тоник.
— Почему?
— Я с работы ушел.
— Ничего, хорошую пенсию дадут.
— Самую обыкновенную. И то не сейчас, а когда доживу до Платоновых лет.
— Ну так у нас Платон — писатель…
— Платон, если хочешь знать, зарплаты отродясь не получал. Кхе!
Тоник зло высасывает солоноватый сок из клешни. Еще один подбитый танк. Еще одно выведенное из строя вражеское орудие.
— Стронци! Тоже мне, творческие работнички! На хрен вам было тогда убиваться, из кожи лезть? Писатель. Доктор-моктор. Дерьмо собачье — вот вы кто.
— Ты теперь у нас самый материально обеспеченный, Тоник.
— Ладно, — говорит Тоник, средними, неиспачканными фалангами пальцев вытирая усы в уголках рта. — Ва фан куло! Вы настоящие стронци. Стронци из собачьего дерьма. Любую идею загубите. Чао! Я скоро вернусь. Кадр тут один наклевывается. А ты, Антон, зайди к Бульбовичу.
— Где он?
— Идем покажу.
Писатель Усов снова остается один. Писатель Усов продолжает задумчиво водить ножкой пустого бокала по застиранному ржавому пятну на скатерти. «Сколько же все это продлится? — думает. — Целый декабрь? Или даже весь январь и февраль? Кхе! Потом воздух станет таким легким, прозрачным. Солнце пригреет. Обязательно поедем к Тонику кататься на лыжах. В его игрушечный домик. На станцию Строительную, осененную вроде как тоже игрушечными завитками, крендельками, взбитыми сливками, вырезанными ножичком и аккуратно разложенными на разной высоте бирюлечными, лубочными облачками. В страну слепящего, хрустящего, рассыпающегося, будто крахмал, снега… Многое, конечно, будет зависеть от того, сколько времени он пробудет в больнице. Кхе! И сможет ли потом кататься на лыжах… И чем еще обернется это изгнание женщин…»
— Добрый вечер.
— А?
— Добрый вечер, Платон Николаевич…
Официантка ждет, вертит в пальцах карандашик, уперла блокнот в живот. Ее все еще живые, беличьи глазки выражают бесконечное терпение и милосердие.
— Добрый вечер, Машенька. Наконец-то… Кхе!.. Вспомнили обо мне. Я уж думал, помру от голода.
— Вы же только что сели, Платон Николаевич.
— Как это только что? Кхе! Пиво есть?
— Московское.
— А раки?
— Что вы! Надо же, вспомнили. Раки… Раков давным-давно не было…
Проводив Антона к Бульбовичу, Тоник спускается в гардероб, забирает куртку, обматывает шею и подбородок длинным узким вязаным шарфом, выходит из клуба в мрак, слякоть и сырость, ловит такси.
— Шеф, к ГУМу. Со стороны Никольской… Ну этой… 25-го Октября.
Зеленая «волга» прыскает грязью из-под колес. Зеленая «волга» обслуживает Тоника быстро и надежно. «У второй линии. Вроде так договаривались…»
Ну в общем… Встретил он ее. Она сама его узнала. Причем сразу. По описанию. Насчет блондинки и двадцати четырех лет его, конечно, сильно накололи, но Тоник не больно расстроился. Блондинки с голубыми глазами ему осточертели. Сплошные блондинки за углом. И все, как на подбор, с голубыми глазами… Эта была шатенка. Крашеная. Коротко стриженная. Шубка норковая или вроде того. Вся в бриллиантах. Бесподобная мушка-родинка на щеке. Полумесяцем бровь. Лет ей, конечно, было крепко за тридцать, а то и за сорок. Словом, генеральша. Но что характерно, так это имя. Кому сказать — не поверит. Уж сколько у Тоника было женщин, и никакого разнообразия в именах. До некоторой степени даже удобно: не перепутаешь.
— Ну что, поехали? — сказал Тоник. — Или как? А то ведь фильм с Челентано скоро начнется.
Такси мигом примчало их в клуб. Платон сидел все за тем же столиком в углу, пудрил мозги своей почтарше. Женщина Кустова продолжала изображать испуг и робость.
— Познакомься, — сказал Тоник своему новому кадру. — Это Антошка Кустов, главный член-корреспондент по химии.
— Очень приятно, — зарделась генеральша, перед тем хихикнув.
— Душевно рад, — сдержанно ответствовал Антон.
— Пошли в кино, ребята. Фильм начинается.
— Какое там кино! Бросьте! Присаживайтесь. Маша! Кхе!
21— Очень прошу вас, Антон Николаевич, — семенил рядом и сбоку оргсектор Бульбович, когда веселая компания в двенадцатом часу ночи вывалилась из дверей клуба. — Выступите! Я вам такую рекламу организую! Будет полный аншлаг.
Шел мокрый медленный снег. Антон Николаевич прилаживал к красным своим «жигулям» стеклоочистители.
— «Генетика и прогресс». А? — не отставал Бульбович. — Или, если хотите, совсем строго. «Geschlecht und Leben»[45]. Исключительно на ваше усмотрение.
— Мы все не поместимся, — беспокоилась толстая Таня со второго этажа.
— Едем ко мне! — орал, разойдясь, Тоник. — Там и организуем… Geschlechtsleben und…[46] Бульбович, как дальше?
— Муж тебя убьет, — добродушно, вся разомлев от тепла и пива, смеялась генеральша. — Застрелит из пистолета.
— Ва фан куло! — тоже веселился Тоник. — Нет у тебя мужа!
— Платон, уйми его. Подействуй как-нибудь. Ты же старший. Иначе нас всех заберут.
— Таня! Киса! — орал на всю улицу Тоник, бросаясь в объятия чудовища в дубленке.
Почтарша зябко ежилась, чувствовала себя неуютно. Генеральша снисходительно усмехалась. Женщина Кустова стояла отдельно, одетая во что-то совсем уж легкое — бледная, прямая и строгая.
— Платон, прошу… Настаиваю… Категорически… — волновался владелец красных «жигулей».
— Хм! Кхе! Ну хорошо… Тоник! На минуту…
— Вспомнил! — вопил Тоник. — И без тебя, Бульбович, вспомнил. Und Liebe[47] — вот как там дальше… Чего тебе?..
— Значит, так, — горячо зашептал ему в ухо Платон, брызгая слюной. — Едем к тебе. Забирай женщин, бери машину и дуй. Кхе! Мы — следом…
— Так у меня доверенности же нет, стронцо!
— Тихо! Не ругайся. Доверенность Антон сейчас напишет.
— Ва фан куло! Кто ее заверит? — не унимался Тоник. — Ты мне мозги-то…
— Я что сказал! — рявкнул вдруг Платон Николаевич.
Он крепко ухватил Тоника за рукав куртки, и на глазах у пораженного Антона Николаевича тот растворился в воздухе, опал на асфальт, рассыпался снежком, а на месте, где еще мгновение назад находились двое, остался один писатель. Мимолетная вспышка гнева на его лице постепенно обретала очертания нахальной улыбки Тоника. Рядом в полной растерянности стояла какая-то женщина, видно из случайных прохожих. Ее беличьи глазки стреляли туда-сюда.
— Бульбович, садитесь за руль! Кхе!..
— Но доверенность…
— Садитесь, садитесь. Он вам доверяет. Мы все вам доверяем. Кхе!..
