Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Писатель Усов переводит взгляд с фальшивых витражей на меню. Писатель Усов читает, в который раз перечитывает меню, пытается сосредоточиться. Щеточка усов подрагивает. В горестно опущенных уголках губ скопился белый налет. Он что-то говорит, произносит какие-то слова, но сам не слышит, не воспринимает их смысла.
— Ирэн, что вы будете есть? Что будете пить, Ирэн?..
Черный велюровый пиджак, ужимки ловеласа — откуда это? Но раз это не он, то кто же забрался тогда в его оболочку? Кто он, этот другой?
— Машенька, как обычно. Сама там что-нибудь… — и крутит пальцами в воздухе, будто ввинчивает новую лампочку на место перегоревшей.
Ирэн вежливо улыбается. Ирэн, переводчица, стряхивает пепел с сигареты.
— Я обязательно хочу перевести вашу последнюю книгу, Платон. Этот ваш маленький эссей о Будапеште — о, это великолепно!.. Вы так мало были — и так верно увидели… Я думаю… Хочу думать… Так правильно?.. Ага! Хочу думать, что… Ах, с выбором издательства не будет проблем… Хотя, вы знаете… Издательства предпочитают романы… и…
Круглый, выпуклый лоб Ирэн напряжен. Она облизывает губы кончиком языка, с трудом подбирает слова.
— … и рассказы… да… но гораздо реже…
Между указательным и средним пальцами дымит сигарета.
— Рассказы не так интересно… Их меньше читают… Будет лучше издать ваш роман… Можно предложить издательству «Европа»… Оно издает много книг ваших писателей…
— Кхе!
— О чем ваш новый роман?..
— Кхе!.. Тут трудно сказать коротко… Кхе!.. Это история тройника…
— Что такое… «тройника»?..
— Двойник, — говорит Платон, — два, — показывает он на пальцах, — это понятно? Кхе!..
— О, да… Достоевский?..
— Кхе!.. А тут их трое…
— Понимаю… Очень интересно… Что-то новое… Обязательно пришлите… Как только выйдет… Но почему ТРОЙ-НИК?..
Платон Усов задумывается. Платон Усов вертит за ножку пустой бокал, водит по застиранному желтому пятну на белой когда-то скатерти.
— Платон!
Усов не слышит.
— Платон!..
Писатель Усов реагирует не сразу, не сразу отрывает остановившийся взгляд от ножки бокала, поднимает глаза. Он щурится, будто от яркого света, ударившего вдруг в лицо. Пытается вспомнить, сообразить, где он находится, почему и зачем. Молодой человек в темных очках стоит возле столика, криво усмехаясь.
— Ты чё, стронцо?
— Да вот, тебя жду, — шутит Платон устало.
— Кончай травить!
Тоник расплывается в улыбке. Этот пентюх писатель, конечно, загибает, но слышать такое всегда приятно.
— Один? С бабой?
— Что?!
— Ладно, не пыхти. Уже заказал?
— Маша сейчас подойдет.
— Мне второй вариант, — говорит Тоник, откладывая в сторону меню комплексных обедов, отпечатанное на папиросной бумаге. — В кино пойдешь?
— Вряд ли.
— Слышь? Возьми тогда два билета. Эта сука в кассе мне не дает. Порка мадонна! Путана Ева! Только членам твоего профсоюза.
— Мы не состоим в профсоюзе. Кхе!..
— Ну в смысле…
Платон кладет на скатерть два синеньких кинобилета, разделенных точечной перфорацией.
— Во! Ну ты гигант… А для Антона? Он тоже хотел…
— Здесь ведь два.
— Так я не один… И Антон… Соответственно… Будь человеком, сходи. Чё стоит? А я место покараулю. Пиво пока закажу. Тебе пиво брать?
17— Это я, — отвечает Антон Николаевич на вопрос, заданный женским голосом из-за двери.
Замок щелкает, дверь отворяется — и тайное убежище принимает беглеца.
Так открывается однажды долгие годы сокрытая, неявная, неведомая дверь, и радостный, испуганный, растерянный, осчастливленный человек входит в мир, плачет, кричит, сучит ножками. И тогда дверь захлопывается за ним, исчезает прорезь в стене — будто ее не было. Отныне множество разных дверей — радости и печали, дворцов и тюрем, домов и учреждений — дверей дощатых и цельных, обитых железом и обклеенных фанерой, литых и резных, разукрашенных и грубосколоченных, легких и непрошибаемых, больших и малых — возникнет на его пути, пока, идя по анфиладе жизни, он не дойдет до той последней, за которой уже ничего нет.
Дверь же, в которую собирается войти теперь Антон Николаевич, в некотором роде особенная, хотя и расположена она на девятом этаже самого обыкновенного современного дома. За этой дверью — смерть и новая жизнь. Иное время и иное пространство. Иная логика слов и событий, которую по эту сторону порога логикой никак уж не назовешь. Короче, там, за дверью, Антона Николаевича ожидает любовь. Томление лани на ясной поляне. Звездные миры за синими шторами.
Звездные миры и остановленное мгновение.
Ну и так далее…
Доктор Кустов медлит перед закрытой дверью. Стоит ему только войти — и опрокинется весь смысл прошлой жизни, и строгий, прямой его профиль во встречном, хлынувшем из открытой двери потоке другого времени вдруг расщепится на множество составляющих, чуть сдвинутых относительно друг друга фаз движения, как на смазанном снимке, сделанном со слишком большой, нерасчетливо долгой выдержкой. И привычное, совершенно стершееся за годы ощущение собственного бытия распадется на фантастически яркие, чистые составляющие, как расщепляется, пройдя через призму, белый свет дня.
— Это я, — говорит Кустов немного смущенно, словно бы все еще не решаясь, пугаясь этих маленьких, беличьих, устремленных на него глаз, этих коротко стриженных волос и родинки на щеке.
18В подвальном клубном ресторане, столовой или кафе — так по-разному именуют этот ведомственный пункт общественного питания посетители — всегда горят подсвеченные электрическим светом витражи, создавая иллюзию то ли бесконечно длящегося дня, то ли вечной бурно-пламенной ночи. Время бойкое, зал полон, и те двое, что сидят за маленьким столиком в углу — одному лет двадцать, а другой много старше, — занимаются тем же, чем остальные: поглощают комплексный обед, попутно о чем-то разговаривая. Вариантов совсем немного, вариантов всего два, но есть все же выбор, который, собственно, и дает ощущение большого разнообразия. Голоса говорящих сливаются в неясный рокот, несмолкающий гул людского прибоя, застревающий в барочных изгибах, закоулках и закутках шумящей раковины.
— Слышь! Надо бы к этому стронцо в больницу сходить, — говорит молодой, левой рукой трогая намявшие переносицу черепашки темных очков, а правой продолжая управляться с закуской. — Может, завтра?
— Только не завтра. Кхе!
— Послезавтра Антон не может. Так ведь опять не соберемся. Ё-мое, какие занятые люди. Порка мадонна! Путана Ева! Получается, мне больше всех надо, да? Или я всех свободнее?
Покончив с витаминным салатом, Платон прикладывает салфетку к своим колючим, неровно подстриженным усам.
— Завтра мне нужно на кладбище. Обязательно.
— Ты же сегодня хотел.
— Сегодня не получилось. Кхе!
— Почему?
— Закрутился с делами.
— С делами…
— Да, представь себе, кхе! У каждого свои дела. Своя специфика работы.
— В рот тебе эту специфику! В рот вам обоим! Поня́л? Ва фан куло! Один за госсчет по заграницам шастает. Другой — вообще… Людями надо быть, поня́л? У него небось гемоглобина уже ни хрена не осталось. Фруктов бы отнести. Соков. Овощей. Тоже вон, вишь? — Тоник подносит палец к распухшему носу. — Физическое истощение, поня́л? Авитаминоз…
За соседним столом обедает оргсектор Бульбович. Оргсектор Бульбович наклоняется к их столу, спрашивает:
— Антон Николаевич придет?
— Сегодня в кино собирался, — говорит Тоник. — Только в кассе билетов нет.
— У вас есть его координаты?
— А как же!
— Дайте телефон.
— У нас беспроволочная связь, — говорит Тоник.
— Можете передать, что билет будет.
— Только ему нужно два.
— Попросите его связаться со мной. Он мне просто необходим.
— Ладно, — говорит Тоник, — я пошел. Чао!
Он оставляет на столе металлический рубль за обед, и вот уже его тощий зад с фирменной нашивкой над правой ягодицей — на вытертых до белизны джинсах — мерно покачивается в проходе, удаляясь.
Писатель Усов крутит перед собой пустой бокал. Писатель Усов думает: «Эх, Тоник, Тоник… Мало тебя в детстве пороли. Кхе!..»
Медленно-медленно ползет, закрываясь, тяжелая входная дверь с возвратной пружиной, и некто в кожаном облачении возникает в пролете. Рядом женщина с тонким, худым, нервным, застывшим лицом. Бледное пятно на фоне застекленных дверей, за которыми — холод и мрак. Мрак и сгустившаяся темнота ранней ночи.
