Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
В это время звонит телефон. Антон Николаевич снимает трубку.
— Кустов слушает.
— Антон Николаевич? Здравствуйте.
— Здравствуйте, Грант Мовсесович.
— Хочу видеть вас у себя.
— Хорошо. Я как раз собирался.
— Вот и отлично.
Итак, повод не заставил себя долго ждать.
— Меня срочно вызывают в поликлинику, — говорит Антон Николаевич сотрудникам, снимая с гвоздя пальто. — Возможно, вернусь во второй половине дня.
Хотя прекрасно знает, что на работе его больше не будет.
15Сестра заглядывает в палату № 3. Больной делает ей призывные знаки, подзывает, двусмысленно подмигивает.
— К вам пришли, — укоряющим тоном, нарочно громко говорит сестра, глядя на больного скорее с жалостью, чем с презрением.
Господи, в чем только жизнь держится? Еще вчера едва языком ворочал, а туда же…
— Заходите, — приглашает она кого-то за дверью.
Больной то ли смущенно, то ли разочарованно покашливает.
Появляется высокий, средних лет, свежевыбритый блондин с редеющими волосами, мелко вьющимися на большой, вытянутой огурцом голове. На нем совсем новый, будто сейчас из магазина, серый костюм в полоску, белая рубашка, галстук.
— Здрас-се, — обращается он вдруг совсем по-простецки, опускается на стул, кладет на колени черный кейс и принимается щелкать запорами.
«Кровь будет брать, что ли?» — размышляет больной.
— Нам нужно поговорить…
— На предмет?
А сам думает про себя: «Еще один Баклажан. Только этот зеленый».
— О, предмет очень обширный, сразу даже и не охватишь, — сладко улыбается посетитель, извлекая из кейса блокнот, фирменную ручку и маленький импортный диктофон.
Снова щелкает запорами, ставит чемоданчик на пол.
— Ну как? — словно бы прощупывает он собеседника.
— Восемь, — не задумываясь отвечает больной.
— Что восемь?
— А что как?
— Ну вообще-то?.. — пытается найти общий язык пришедший.
— Вообще-то нормально, — отвечает больной, а сам думает про себя: «Чего нужно этому стронцо, этому каццо, этой теста ди каццо?»
— Хорошо тут у вас, — мечтательно произносит посетитель. — Все удобства. Обстановка. Клево…
От этого последнего слова больной вздрагивает. «Ке каццо?» — думает. А вслух говорит:
— У вас разве хуже?
Посетитель на мгновение задумывается.
— Меня вот что интересует. Вернее, не что, а кто: Кустов.
— Кустов?
— Да, вы его знаете.
— Какой еще Кустов?
Тут посетитель, чуть сощурив левый глаз, посмотрел на больного так пристально, что у того даже ладони вспотели.
— Антон Николаевич. Не прикидывайтесь.
— Не знаю я никакого Капустова!
— Прекрасно знаете.
— Говорю, не знаю… Я больной, поня́л? Припадочный. Нервный. Иди отседова! Ва фан куло!
При этих словах вздрогнул уже посетитель.
— Иди, иди, — заметив это, повторил больной. — А то сестру позову. Могу поуродовать насмерть, поня́л? И мне ни хрена за это не будет. У меня справка есть. Я психованный. Поня́л?
— Зря горячитесь, зря…
Исполненная доброжелательства и оптимизма улыбка вновь озарила лицо посетителя. Больной же, обессилев, опал на высокой подушке.
— Вы, наверно, не поняли. Я не представился. Извините. Скаковцев Александр Григорьевич, следователь по особым делам.
— Ке каццо?
— Ну по-итальянски я тоже могу, хотя по-русски и сильнее, но… Возможно, я недостаточно ясно выразился. Речь идет о Кустове Антоне Николаевиче. Сорока двух лет. Докторе наук. Заведующем лабораторией. Он бесследно пропал. Его ищут и не могут найти.
— Так и хрен с ним! Может, запил.
— Он не пьет.
— Вы-то почем знаете?
— Знаем, — сдержанно, но с достоинством заметил Александр Григорьевич.
— Ну так загулял с бабой.
— Не могли бы вы в таком случае…
— Не, меня не касается. Кто с кем гуляет — личное дело каждого. Ва фан куло! Поня́л?
— Да, — сказал посетитель, стыдливо опустив глаза. — Я понимаю. Согласен, что личное. Но бывают же обстоятельства…
— Захочет — найдется. Не захочет — не найдется. Как ни ищи. Поня́л?
— А если его похитили? Или даже убили?
— На «жигули», что ли, позарились? У него же самая дешевая модель.
— Вам известно, чем он занимался?
— В своей конторе? Ну химичил там что-то, — глумливо ухмыльнулся больной. — За пять кусков в месяц. Не пыльная, скажу, работенка. Но вообще-то не особливо… Может, конечно, он и шибко волочил, только машину за ним на дом не слали…
— Это не имеет значения.
— Вот еще! Скажет тоже… Не имеет… А санаторий бесплатный раз в году? Тоже не имеет? А загранкомандировки?.. Его ведь только к демократам…
— Антон Николаевич считался крупнейшим специалистом.
— Ага. Крупнейшим. То-то я ему всегда дефицит доставал. Мне он что-то не очень… Да плюньте. Не нужен он никому. Делать нечего, что ли? Вы ведь небось оттуда?..
— Не совсем… Ну в общем-то да. Оттуда… — отвечал Александр Григорьевич, проследив за поднятым вверх костлявым указательным пальцем больного.
Как видно, ему не хотелось затрагивать эту тему. Он съежился, заерзал на стуле, зашевелил, тоже на удивление новыми и блестящими, несмотря на уличную грязь, туфлями на тонкой, чистой подошве из превосходной светлой кожи. Должно быть, имел чин немалый — подкатил на персональной машине к самому подъезду.
— Не пойму, стронцо, кому какое дело? Он что, сам не разберется? На хрен общественность привлекать? Если вас его жена накрутила, то лучше не ввязывайтесь. Не советую. Баба — стерва.
Но нет, как будто не то.
Александр Григорьевич категорически отрицает свое вмешательство в семейные дела доктора Кустова. Александр Григорьевич снова и снова объясняет, что пропавший интересует его с другой точки зрения. Есть основания полагать, что доктором Кустовым могла заинтересоваться вражеская разведка.
Больной сразу соглашается: мол, очень даже может быть. И припоминает такую подробность: Кустов опять собирался вскорости за границу. Насколько помнится, в город Будапешт. Так что его запросто могли охмурить через какую-нибудь бабу, похитить, а потом к нам же и забросить шпионом. Они, мол, специально отыскивают таких, как Кустов, — морально неустойчивых. Недавно по телевизору говорили. И ведь находятся гады, согласные сотрудничать. Пяти кусков в месяц им мало. Тут за какие-то сто пятьдесят рэ с утра и до вечера не разгибаешься, а они там химичат себе потихоньку за пятьсот — и все им, гадам, надо чего-то еще…
Александр Григорьевич возражает. Александр Григорьевич придерживается совсем другой версии. Нельзя упускать из виду, говорит Александр Григорьевич, что некоторые работы научно-производственного объединения «Клон», связанные с изучением и изменением основ, первооснов, так сказать, бытия… Тут посетитель начинает нести такую ахинею про какие-то нарушения, засорения и закупорки, про какую-то всемирную угрозу и опасность — такую, короче, хреновину с морковиной, что у кого хошь уши завянут. И говорится, вся эта скучнейшая морковина только затем, чтобы узнать, где, когда и при каких обстоятельствах видел в последний раз больной Антона, стало быть, Николаича Кустова.
— Усек, — говорит больной. — Все понял. Хотите его ущучить.
— Напротив.
— Тогда ужучить.
— Да нет же!
— Значит, унасекомить.
— Пока только разыскать. Разыскать — и ничего больше…
Тут дверь в палату распахивается. На пороге — сам Баклажан. Поперек себя шире.
— Вспомнил, — говорит больной. — В клубе я его в последний раз видел. Или нет… постойте… может, на даче? Во, точно… Вот где: в гостях…
— Уважаемый, — врывается в их задушевный разговор Баклажан. — Извините. Я и так пошел на известное нарушение, учитывая важность… Не надо злоупотреблять. Он еще очень слаб. Только что перенес серьезную простуду.
И как бы в подтверждение этих его слов, больной закатывает глаза. Больной бессильно поникает на ложе, чуть слышно постанывает.
— Еще только один вопрос. Последний…
Больной опасливо косит вдруг снова оживший глаз в сторону Баклажана. Едва заметно пожимает плечами, давая гостю понять, что от него тут ничего не зависит. Будет так, как скажет профессор.
— Никаких вопросов! — решительно пресекает профессор.
Посетитель несколько обижен. Посетитель несколько обескуражен и уязвлен.
— Ну тогда я зайду в другой раз.
— Вы бы там это… — голосом умирающего просит больной. — Какой-нибудь детектив. Почитать…
