Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
— Бульбович, садитесь за руль! Кхе!..
— Но доверенность…
— Садитесь, садитесь. Он вам доверяет. Мы все вам доверяем. Кхе!..
Красные «жигули» Антона Николаевича укатили. Нескончаемо падали, насыщая воздух прогорклой сыростью и теплом, мохнатые белые мушки.
— Быстро же ты с ним управился, — облегченно вздохнул Антон Николаевич. — Теперь на метро?.. Платон! — обернулся он и осекся на полуслове.
Никакого Платона поблизости не было. Из зияющей пустоты валил невидимый снег. Какое-то размытое пятно, удаляясь, маячило вдали на фоне темных бастионов домов, многократно перечеркнутых белыми штрихами.
Антон Николаевич бредет вдоль плохо освещенной улицы. В заснеженной пустоте возникает горящий малиново-красно неоновый знак: перевернутое русское М, или сдвоенное латинское V. Vale et me ame[48], например. Или: Va fan culo![49]
Антон Николаевич спускается в светлое тепло подземелья, слоняется по платформе в ожидании, когда раскаленная капля, возникшая в глубине черной дыры, проплавит тоннель ослепительным, дымящимся пламенем. Дождавшись, садится в совершенно пустой вагон. Двери закрываются автоматически. Поезд гудит. На хромированных изогнутых поручнях ускоряют свой правовращательный бег блестки подземной иллюминации. И вот уже однообразно, черно мелькает за окнами.
От нечаянного забытья его пробуждает громкий металлический голос. Метро закрывается. Поезд дальше не идет. Так что Антон Николаевич поневоле вынужден покинуть теплое чрево земли.
Какая-то продувная незнакомая магистраль. Снег перестал. Подморозило. Он ловит такси, но не может поймать. Шальная попутка довозит его до улицы Строителей-Новаторов. Вот и его четырнадцатиэтажный дом. Вот светящееся окно, которое лучше бы не светилось.
Антон Николаевич входит во двор, трогает замерзшее стекло выстуженных насквозь красных «жигулей». Снежная крупа хрустит под перчаткой. Неприятно поскрипывает кожаное пальто. Он достает ключи, открывает дверцу, вынимает из кармана тугой прямоугольный бумажный сверток, в двух местах подклеенный липкой прозрачной лентой, прячет под передним сиденьем.
Дальнейшее известно. И то, как он войдет, что скажет, что услышит в ответ. И что будет при этом испытывать. Какой холодящий, парализующий страх. И удушающую ненависть. И разрывающую сердце жалость. А главное — ощущение бездны, обрыва, близкого конца.
ЧАСТЬ II
РЕАБИЛИТАЦИЯ
Когда человек загнан в угол, у него остается единственный выход: ринуться навстречу опасности. Когда приходит отчаянье и кажется, что вам не устоять под напором вражеских сил, не вынести разом свалившихся несчастий, не тратьте времени на поиски оружия — все равно подходящего не найдете; не ждите удобного момента — он не наступит; не уповайте на чудесное избавление — оно не придет. Хватайте первое попавшееся под руку и вступайте в открытый бой. Если уж все равно умирать, умрите красиво.
Но ничего действительно страшного вам, пожалуй, пока не грозит. Потому что в комнате страха, откуда из темноты только что ползли на вас, лязгая гусеницами, тяжелые танки, атаковали на бреющем полете штурмовики, наступала пехота, тотчас будет включен свет, и бойкий распорядитель, опасливо косясь в вашу сторону, поспешно объявит, что аттракцион закрывается по техническим причинам. И тут вы увидите жалкую обшарпанную комнатенку с нехитрыми приспособлениями, какие-то наскоро скрученные проволочки, лампочки от карманного фонаря, карнавальные трещотки, гудящие волчки и поймете, что даже случайное, примитивное ваше оружие — обыкновенный, зажатый в кулаке камень — способно разнести вдребезги всю эту бутафорию. Что не бойкий распорядитель, а сами вы — хозяин своей судьбы. Что нужно не выбирать между поставленными кем-то условиями, а самому их ставить.
Когда из хорошо освещенного загородного дома, тепла и шума веселых голосов вас выносит в неподвижную стылую зимнюю ночь, а огромная желтая луна неторопливой рысцой низко бежит по сгустившемуся до черноты синему небу наперегонки с машиной или электричкой — бежит, будто умный зверь, по зубчатой дорожке притихшего темного леса, перелетает закованную в лед речку, высоко взмывает над притаившейся в лощине утлой деревушкой — только тогда, наверно, дано вам по-настоящему испытать грустное и величественное чувство полной свободы, постичь истинную трагичность быстротечной жизни, ибо утром, когда взойдет солнце, вы при всем желании не сумеете этого испытать и постичь. Солнце взойдет, взойдет непременно, оно всходит всегда, in saecula saeculorum[50], а вместе с ним исчезают ночные страхи, верные стражи истины.
Солнце восходит всегда. Именно на этом физическом, астрономическом или, если угодно, метафизическом явлении основана большая часть всех лечебных методик врачей разных стран, времен и народов. Если бы не этот достопримечательный факт, то ни один пациент отделения кризисных состояний не покинул бы, возможно, его больничных пределов, сердечно благодаря докторов и благословляя повернувшуюся к нему солнечной стороной жизнь.
Но порой само солнце, луна и звезды так выстраиваются в астральном пространстве, так высвечивают измучившую самое себя человеческую душу, что ей открываются на краткий миг вековечные тайны еще более высокой истины. И тогда безобразное вдруг становится прекрасным, злое — добрым, невозможное — доступным. На обыденном языке это именуется благом выздоровления. На языке медицины — реабилитацией. Врачи не способны дать вам вторую жизнь. Они лишь помогают отыскать нужные углы между планетами, благоприятствующими вашей судьбе.
Можно, конечно, обойтись и без врачей, если достанет решимости, не мучая себя пустыми сомнениями, укокошить одного из тех непослушных парней, что живут в вас и особенно вам досаждают. Вы имеете на это полное право, черт побери! Все они едят ваш хлеб и обязаны считаться с вашими принципами. При слабых же нервах и жалостливом сердце предоставьте врачам совершить акт возмездия, восстановить справедливость и желанный покой, решительно удалить этого типа из вашего нутра оперативным путем. Разумеется, под наркозом. Не бойтесь, вы ничего не почувствуете. Опытные врачи свое дело знают.
Только не злоупотребляйте собственным терпением. Терпение — самое емкое и эластичное из всех известных человеческих качеств. Оно легко подвергается любым видам механических воздействий и деформаций. Легко раздавливается, растаптывается, растягивается в несколько десятков, даже сотен раз, но может статься, что однажды этот пузырь лопнет, и тогда уже никакие врачи не залатают прореху. Вот в чем тут дело. Такой вариант обязательно следует иметь в виду.
23За дверью играла музыка. Музыка? В столь поздний час?
Открыв дверь собственным ключом, Антон Николаевич застыл на пороге. Всюду в квартире горел свет. Посреди ближайшей к прихожей комнаты на травянистого цвета ковре, словно на летней лужайке, самозабвенно танцевала сумасшедшая женщина. На ней было воздушное платье палевых тонов, узкие туфельки стерлядкою, а на запястьях позванивали браслеты. Пожалуй, не хватало лишь блюда с отрубленной головой. Все же остальное — извивающиеся змеями руки, ленивое покачивание бедер, закатившиеся в истоме глаза, прозрачная хламида наподобие хитона, остро отточенные ногти, выкрашенные в кроваво-пурпурный цвет, пиршественный стол, сверкание хрусталя, яркие пятна нетронутой снеди — все было примерно таким, как и двадцать, и двести, и две тысячи лет назад.
Антону Николаевичу казалось теперь просто невероятным, что это действительно его дом и его жена, от которой, несмотря на опасное сходство с Соломеей, он не мог оторвать наполовину смущенного, наполовину восхищенного взгляда. Какие невероятные вещи творились с ним в последнее время! Сколь странные вещи происходили вокруг!
— Извини, — терся он щекой о душистые женские волосы. — Я не забыл. Просто не мог раньше… Вот это стол!.. А я даже подарок… Впрочем, постой…
Не надевая пальто и не дожидаясь лифта, он сбежал по лестнице, выскочил на улицу, достал из-под сиденья машины сверток, вернулся запыхавшийся.
— Вот… Это тебе…
Подцепив острым ногтем липкую ленту, она медленно и осторожно развернула бумагу, раскачала массивную стеклянную пробку флакона, приложила ее сначала к одному, потом к другому ушку и, точно кошечка, потянулась к мужу.
Антон Николаевич испытывал смешанное чувство радости, успокоения и вины, но не горькой, а какой-то далекой, от него отдельной, словно этот поздний час вместил в себя все хорошее, доброе, истинное, что когда-либо возникало между ними. Многолетний морок исчез, туман пал — он снова ощущал себя дома и не мог, да и не хотел понять, куда делось все тягостное и мучительное.
