Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич

На этот раз возмутился и терпеливый Онгаш.

— Трепло не я, а вы — Бергяс!.. Церен сказал, что нынешний год не такой, как в запрошлом году. Арасея [62] не вся голодает. Во многих губерниях уродился хлеб, — заявил старик возмущенно.

— Ха, ха! — зашелся смехом Бергяс. — Арасея всегда была богата! Продавали хлеб немцам и англичанам, а свои погибали от голода! Вот что такое Арасея! Не забыл небось Миколу! Уж на что богат был, а привез ли он хоть мешок муки своему пастуху, что бычков его выкармливал здесь? Микола Жидко тоже Арасея! Ты жрать хочешь, старый потаскун? — перехватив взгляд старика, устремленный на мясо, заключил Бергяс. — Так вот бери и лопай, сколько влезет! Да поменьше болтай о том, что ты сам услышал от красного своего князя Церена! Тьфу, голытьба!

Пересилить голод Онгаш не смог. И кляня себя в эту минуту за слабость, склонился над миской, подтолкнутой ему от своего края стола Бергясом.

— Что, вкусно? — издевался Бергяс. — Может, подогреть?

— Поем и холодного! — слабо защищался Онгаш и поспешно глотал редкую для него еду, проворно орудуя ножичком.

— А говоришь, что Церен дал буханку хлеба и чай! — продолжал насмехаться Бергяс.

— Мяса можно и в запас поесть, — рассудил Онгаш, — а хлеб и чай я уже отдал детям. Так и люди Арасеи помогут своим младшим братьям пережить голодное время.

— Люди Арасеи о нас и думать забыли! — воскликнул Бергяс.

— Может, кто и забывал. А Ленин обо всех нас помнил.

Бергяс уже не раз слышал о Ленине. Спорить против самого главного большевика считал неуместным. Вступив в перепалку с упрямым стариком, Бергяс вел как бы заглазный спор с Цереном, слова которого завтра Онгаш разнесет по всему хотону.

— Не верь Церену, понял? Русским не до нас! Всякий народ должен своим припасом обходиться. Так надежнее!

Самое несносное для Бергяса было видеть, что Онгаш ест его мясо, а мыслями где-то далеко-далеко.

— Русские лучше живут, я так приметил, — стоял на своем Онгаш. — В Грушовке или Садовой самый бедный мужик что-нибудь да имел. А у нас? И в добрые-то времена не видели еды досыта. Если каждый русский даст каждому калмыку по фунту, и то будет нам спасение. Делиться с бедными велел сам Ленин… Пусть он еще раз возродится новым младенцем в каждой хорошей семье и народа каждого!

Онгаш, отринув от себя пустую миску, начал косо поглядывать на Бергяса, шарить у себя на груди и извлек оттуда, где носят бу [63], квадратик плотного картона с изображением нестарого еще человека с подстриженной бородкой. Бергяс узнал снимок великого русского в кепке.

— Большой человек был! — с грустью в голосе произнес Онгаш. — Только Церен говорил, будто его теперь не стало… Умер еще зимой… Эрлык номын хан забирает к себе таких нужных на земле людей, а мы с вами, Бергяс, пережили многих, кто был лучше нас.

— Как ты смеешь равняться со мною! — с возмущением закричал староста. — Ты на двадцать лет раньше меня пришел в жизнь и уйти должен раньше! Вон с моих глаз, неблагодарный!

— Для Эрлык-хана мы равны: что старец, что младенец. Вспомните его предупреждение всем живущим: «Пробьет смертный час, не купишь и мгновения жизни ни за какие деньги». Я к тому все это говорю, что ни я, ни вы, хоть мы и живы, не поможем голодающим, а Ленин помог бы! Я из бедности не в состоянии помочь, ты, Бергяс, из жадности!

— За что же ты его так расхваливаешь? — спросил Бергяс, бросив снимок на край стола. — Ты не знал и даже не видел этого человека живым!.. А повторять чужие слова все равно что разносить собачий лай по ветру…

— Его видел наш Араши Чапчаев! — гневно возразил Онгаш. — О Ленине, как об отце, говорил Церен Нохашкин. А Церен мог бы и о вас, Бергяс, отзываться, как об отце, когда осиротел с сестренкой, а вы были старейшиной рода! Вспомните, каким вы «отцом» были всем нам, пока мы держались за вас и верили!

Бергяс, привстав на локти, смерил безропотного прежде табунщика, а теперь непослушного и дерзкого красношапочника презрительным взглядом.

— В девятнадцатом ты, жалкий трус, тянул руку за белого царя и за его опору — Деникина!.. Сейчас за Ленина и Церена глотку дерешь!.. Посмотрим, за кого ты будешь завтра, когда голод перехватит дыхание!

Старик уже отыскивал свою лисью растрепуху, чтобы напялить на голову.

— За вас я тогда руку тянул, Бергяс! Вы были тогда аймачным атаманом. Не так ли? А ваш сын Така, убийца многих невинных, ходил в урядниках… Не вы ли тогда с ним вопили в один голос: казак даст калмыку свободу, пастбище, скот! И все станут равными, как братья! Не один я, дурень, верил! Мечтал о сытой жизни, бешмета захотел нелатаного! Думали: царь обирает нас! Прогнали царя, не пустим большевиков в степь, станем хозяевами… А хозяевами в степи, пока здесь нойоны и зайсаны и верные их прислужники, как вы, Бергяс, бедняки не станут. И только власть Хювин йосн, власть Нохашкина сына Церена отдаст бедняку степь…

Онгаш смотрел в блестевшие диким огнем глаза Бергяса, но страха не испытывал, боялся лишь, что староста не выдержит его слов — так все накалилось в Бергясе.

— Разве прежде бедняк мог назвать своего господина на «ты»? А сейчас любой скажет вам, Бергяс, что угодно, и не тронете, потому что руки коротки… А мое обращение — это по привычке! Могу и «ты», господин староста! Бывший староста!..

Этот старик, одетый в тряпье и обноски, кудлатый, нечесаный, в расползшейся шапке, был горд и независим.

— Опомнись, Бергяс! — вдруг предупредил Онгаш бывшего старосту грозно. — Ты исхудал телом, но ты богат! Вели, пока жив и владеешь голосом, раздать лишних лошадей и коров голодающим! Это тебе, Бергяс, говорю я, один из самых старых в хотоне, много повидавший за свою долгую жизнь, и говорю не шутя, хотя ты надо мной всегда смеешься… Я знаю: сейчас я тебе нужен! Многие считают меня балаболкой, а может, и дураком. Потому что Онгаш беден и вынужден бродить по чужим дворам, развлекая хозяев. Моим словам не верят, подсмеиваются… А я никогда не вру. Если к увиденному и услышанному прибавлю малость, то совсем не во зло собеседнику, а чтобы согреть его словом, развеселить в горькой жизни. А может, хочу, чтобы так оно и было на самом деле, как выходит в моих сказках… Пусть я чудак, Бергяс, зато ты уже никто, понял? Все ты понял давно, иначе не позволил бы мне в стоптанных буршмаках переступить через крашеный порог своих покоев… Твоего слова уже никто не слушается, не оттого ли тебе понадобился мой язык? Даже мне, балаболке в твоем понятии, поверят люди охотнее, чем прежнему хозяину хотона!.. Скажи, что я не угадал твои мысли, Бергяс! Скажи сейчас же — и я сгину, провалюсь под землю… Глаза мои лопнут, как у поджаренной в котле мыши!.. Или ты пропадешь, негодяй, под большим курганом зла, сотворенного тобою за все твои волчьи шестьдесят лет!

Бергяс почувствовал, как горло его что-то сдавило, он раз и другой взмахнул рукой, сопровождая слова, которые все еще застревали во рту комом. Наконец он выдавил из себя хрипя:

— Иди же!.. Уходи с глаз!.. Пропадите вы все пропадом!.. Сяяхля!.. Где ты, Сяяхля! Спаси меня от этого страшного человека.

Онгаш осторожно поднял со стола маленький снимок и опустил за подкладку жилета. Лишь потом шагнул к порогу.

— Бергяс! — напомнил он, переступив высокий порожек одной ногой: — Поторопись сделать людям добро! Иначе Церен через три дня пришлет сюда подводу с мукой, и люди окончательно проклянут тебя за жадность… В Черный Яр из улуса отправляется десять подвод: пришли долгожданные дары крестьян из Арасеи…

Онгаш шагнул было из спальни разгневанного и в то же время озадаченного хозяина дома прочь и едва не столкнулся лоб в лоб с таким же высоким, широкоскулым человеком, одетым по-дорожному, в мерлушковой шапке с алой кисточкой сзади, обутым в новые сапоги армейского покроя.

— Извините, — сказал незнакомец войдя, буркнув скороговоркой приветствие. — Но я невольно услышал ваши последние слова о прибывшем в Черный Яр продовольствии для калмыков… Разве кто-нибудь сомневается в том, что новая власть поможет бедным скотоводам?