Иван Сотников - Свет всему свету
За стеной вдруг раздался звенящий тоскливый звук. Будто взял кто аккорд и сразу оборвал. Андрей прислушался. Еще и еще. Аккорды напоминали звуки лютни, но были мягче, певучее и сами собой просились в душу. Опять аккорд, сильный и смелый. Затем недолгая щемящая пауза.
Андреем сразу овладело тревожное чувство. Почему так близка эта музыка? В чем ее властная сила?
Тихая грусть чьей-то души выливалась в печаль струн. Затем нежная мелодия вдруг сменилась бурными и гневно протестующими аккордами.
Что это? Судьба одинокой души, в чем-то изверившейся и теперь пробудившейся, или судьба народа, сменившего смирение на борьбу за счастье?
Андрея всегда волновал многозначный язык музыки. Он любил ее чудесные дисциплинирующие ритмы, умел понимать ее страстные призывы, ценить ее умиротворяющую силу в тяжкие дни испытаний и ее вдохновляющую власть будить энергию.
Едва стих последний, уже грозно торжествующий аккорд, как сразу же послышался шумный всплеск аплодисментов. «Ах да! — только теперь вспомнил Андрей. — Партизанский концерт!» В отряде Янчина есть свой самодеятельный оркестр. Им командует Франтишек Буржик. Его оркестранты не раз выступали в полку, и их музыка пользовалась успехом. Но Андрей слышал их впервые, и, как ни устал сейчас, ему захотелось взглянуть на партизанских музыкантов: ведь завтра их отряд уходит в свое войско. Он встал и прошел в соседнее помещение, сплошь забитое автоматчиками и разведчиками. Бойцы освободили командиру табурет, и Андрей огляделся. На импровизированной сцене размещалась небольшая группа музыкантов. Перед каждым из них стоял легкий складной пюпитр с нотами и тускло мерцали уже догоравшие свечи.
Франтишек Буржик обернулся к слушателям и попросил их погасить свет. «Зачем это?» — удивился было Андрей. Ах вон что! Они хотят исполнить «На разлучение» — знаменитую симфонию Гайдна, и дирижер коротко объяснил историю ее возникновения.
Погас свет, и сразу же полились чарующие звуки. В них постепенно нарастает тревога, слышится просьба, ожидание, снова беспокойство и смирение, нежная мягкая мольба. И вдруг врывается бурный неукротимый вихрь, и льется музыка, полная смятения и скорбного негодования. Затем симфония течет уже тихо и величаво. Еще стремительнее несется поток волнующих чувств.
Вот умолк первый из исполнителей, и погасла его свеча. Мелодия не стала слабее, и свет вроде такой же. Удалился второй музыкант, и смолк еще инструмент, погасла новая свеча. Исчез со сцены третий, за ним четвертый, пятый... Одна за другой гаснут свечи, замирая, стихают мелодии, и все глуше оркестр, все мрачнее на сцене.
У Андрея жутко защемило сердце, стиснуло грудь. Почему повлажнели вдруг глаза? Он взглянул на людей. У всех безмолвно неподвижные лица, и при свете последних свечей видно, как по их щекам скатываются слезы. Поднялись последние музыканты, потухли последние свечи, истаяла мелодия, и кругом щемящая темная тишина. Лишь тускло тлеет свеча дирижера, и, когда он прощается с бойцами, беспомощным жестом указывая на опустевший оркестр, не раздается ни одного голоса, ни одного хлопка.
Покоренные музыкой, люди затихли и замерли. Лишь минуту спустя грянули аплодисменты, и в них как бы слилась радость и боль солдатской души.
Что же это? Уж не дни ли нашей жизни, вычеркиваемые неумолимым временем? Или товарищи по оружию, бессильные против жестоких законов войны и один за другим покидающие ряды? А может, и величие человеческого духа, гимн подвигу, когда и один вершит славу многих?
Что бы ни было, музыка все равно потрясает, собирая силы души на борьбу за все светлое и доброе.
5Весь день Забруцкий провел в полку. Лазил по тылам, рылся в документах штаба. Как ни сдерживался Жаров, его задевала такая возня замкомдива.
На ужин Забруцкий заявился еще засветло. Важный, властный. Отношения с ним не ладились по-прежнему. Андрей просто дивился, как Виногоров все еще не раскусил своего заместителя. Как мирится с ним начподив? Впрочем, как его разглядишь? Строг, требователен. Дело вроде знает. Глаз у него острый. Видит, что надо и чего не надо. И сказать умеет. А доложит — не подкопаешься. Правда, сделать не всегда умеет. Зато умеет заставить других. Жать он мастер. И все у него виноваты. Нюх у него острый. Сам он из тех, кто ничем так не оскорбляется, как отсутствием виновных. Нет их, и он разобижен.
Забруцкий молча смаковал вино. Молча чокался. Молча ел и пил. Заговорил лишь к концу ужина, когда заявился контрразведчик Батюк.
Командир полка пригласил капитана к столу. Дружить с ним Андрей не дружил, но офицер ему нравился. Он ценил его за смелость, за умение глядеть в корень, за чистую чекистскую душу.
— Время приносит боль, время и лечит, — нарушил молчание Забруцкий, затевая разговор о смысле дела, которым люди живут на войне. — Вот воюем, наступаем, освобождаем чужие города, горим, можно сказать. А пройдет время — все остынет. Даже из памяти выветрится. И города станут другие, и люди. Ради чего же тогда усилия, кровь, смерть?
Тираду замкомдива Жаров расценил как попытку завязать разговор.
— Тогда что же, не воевать? — не избегая остроты темы, спросил Березин. — Поднять руки — и в кабалу к фашистам?
— Зачем же крайности? — даже поморщился Забруцкий. — Говорю о том, что может быть независимо от нас. От наших желаний. У времени свои законы.
— Не время же правит человеком! — заспорил Березин.
Замкомдив пожал плечами и смолчал. Затем все же добавил:
— Время — сила, и ему не поперечишь.
— Вы что же, фаталист? — обронил Батюк.
— Нет, предопределения не признаю и больше верю самому себе. Но война, как вихрь, подхватила и несет куда хочет. Разве не верно?
— Не верно, — возразил Березин. — Если и вихрь, мы не песчинки. И не без наших усилий он гремит и грохочет. Командуем все же мы. А значит, и направляем весь ход событий. Не иначе.
Категоричное «не иначе» стало немножко назойливым и частым в речи и Березина, и Жарова. Как-то механически они перехватили его у командующего армией.
— Направляем, — усмехнулся Забруцкий. — Чего же тогда столь долго воюем?
— Силу пересилить не просто, и нужно время.
— Что силу, — заупрямился полковник, — сами себя не можем пересилить. Кругом виноваты.
«Вон куда гнет, оказывается, — сразу догадался Жаров. — Любимый конек уже взнуздан».
— Видел ваши тылы, — продолжал Забруцкий. — Перегружены, захламлены. Ни дать ни взять — авгиевы конюшни. Трофеи не сдаете. Вино расходуете бесконтрольно. ЧП скрываете. Рук не хватает, что ли? Или как понять?
— Всему есть причина, и мы не бездействуем, — попытался объяснить Жаров.
— Размагнитились, — перебил его полковник. — Жать нужно, жать! Чтоб боялись. Тогда ты сила.
— Я против страха...
— А я не терплю мягкости, — заспорил Забруцкий. — Раз приказано — делай, как я хочу, не то проглочу, не разжевывая.
Березин усмехнулся иронически:
— Хорошо, не разжевывая. Хоть уцелеть можно.
Распрощался Забруцкий холодно и отбыл в воинственном настроении.
— Теперь распишет, будь уверен, — сказал Жаров.
— Пусть попробует, — тихо добавил Батюк. — Мы тоже напишем и докажем — не всякой писанине нужно верить.
Наутро Жарова вызвали к комдиву.
— Жалоб на вас много, — сказал Виногоров командиру полка. — Докладывайте, Забруцкий, — обернулся он к своему заместителю.
Докладывал полковник кратко, вроде сдержанно, без резкостей, но бил наповал. «Не отвертишься, голубчик Жаров, — казалось, говорил его голос, подтверждали жесты рук, убеждала непреложность фактов и железная логика доказательств. — Не отговоришься!
Виногоров все больше приглядывался к своему заместителю по строевой. До чего же он изворотлив! Все строчит и строчит. Умеет подсунуть бумажку, от которой не открутишься. Хочешь не хочешь, а меры принимай. Виногоров и сам любит порядок, и сам не спустит разгильдяю. Но за любой бумажкой Забруцкого свой расчет — охаять командира, полк и тем самым бросить тень на дивизию. Но он и убедить умеет. Особенно штаб армии. Одним словом, создает себе репутацию прозорливого и бдительного командира, тогда как другие тут якобы беспечны и бездеятельны. Там, вверху, у него своя рука — начальник штаба армии. Он-то и пристроил его в дивизию, и, кто знает, возможно, не без расчета. И хоть ты и командир дивизии, и на хорошем счету у командующего, а волей иль неволей вынужден считаться с товарищем Забруцким. Такого не возьмешь просто за жабры. Не ценишь, не любишь, а все же терпишь. И это очень плохо. Он ведь как заноза — пока не вырвешь, будет саднить.
Жаров тоже слушал и молча негодовал. Выходит, вина у него сверх дозволенного. Тылы полка забиты трофеями, и их, трофеи, не сдают, а разбазаривают среди солдат. ЧП за ЧП, и о них молчат. Лишь только что без вести пропал солдат, а о нем не докладывают. А кто пропал — разведчик Хоменко. Из недавнего пополнения. На Западной Украине был старостой у немцев. Как такого пускать в разведку? А товарищ Жаров пустил? Беспечность непростительная. Может, он не знал, и виновны другие? Но должен был знать. На то и командир. Крику много, а требовательности в полку нет...
