Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Рукопись Ткаченко для меня была ни больше ни меньше как схемой, к тому же весьма мало разработанной.
Сколько вечеров и даже бессонных ночей провел я в расчетах и разработке! Сколько было исписано бумаги! Как только я не перекраивал материал, какие проекты карточек с вопросами не составлял! Составлял и отвергал, снова составлял… Сколько сил положено на то, чтоб ребята не просто набрасывались на зубрежку параграфов из учебника, а задавали бы друг другу неожиданные загадки, ломали сообща головы над ответами!
Класс заполнен приглушенными голосами, голоса переплетаются, сливаются, создают впечатление напряженного клокотания. Этот клокочущий шум — мой труд, мои вечера, мои бессонные ночи в накуренной комнате. Карточки — кусочки ватмана с вопросами — заставляют думать, спорить, сомневаться, выяснять, рыться в учебниках, обращаться к соседу за помощью. Это поиски, это родственно творчеству! А я — творец такого творчества, как мне не быть гордым!
Но это лишь начало. Мой самолет из чертежей стал машиной, он поднялся в воздух, но еще неизвестно, хорошо ли он будет слушаться руля, не развалится ли на кусочки от вибрации? Наверняка не все учтено, что-то придется менять, что-то уточнять, отвергать, что-то придумывать заново. Дело только начато.
2Помнится, как-то однажды я вышел из дому с ружьем, скромно намереваясь пошататься только в мелколесье Дворцовской поскотины, не увлекаясь, чтоб к обеду вернуться обратно, — авось наскочу на шального зайчишку. Вечером ждали неотложные дела — никак нельзя было долго околачиваться в лесу.
Но, перелезая через овраг, пересекающий поскотину, я увидел разлапистый волчий след. Волки в наших местах не в диковинку. И обычно я полюбовался бы таким следом да прошел мимо. Но след был какой-то рваный, расхлябанный: одни отпечатки лап неглубоки, другие пробивают наст. Волк прыгал. Меня словно ошпарило: да ведь волк трехног, оттого и след рваный! Волк — калека, он не может быстро бежать, а след свежий, зверь здесь прошел на рассвете. В патронташе у меня оказалось три патрона, заряженных крупной картечью.
И все здравые расчеты — обед, вечерние дела — были мгновенно забыты. Я бросился по следу, через овраги, через поскотину, через поля, мимо деревни Крестовка, в лес, в чащобы. Я петлял за следом до глухой темноты, заблудился, выбрался на знакомую дорогу поздним вечером, домой вернулся только в полночь.
Неровный след сломал мне рассчитанный наперед день, увлек меня, заполнил совершенно неожиданными желаниями, новыми страстями. Я, конечно, не догнал хромого волка, но не жалел, что пропал день.
Год назад таким вот следом в моей жизни был урок Василия Тихоновича. После него надежды, непохожие на прежние страсти и увлечения, охватили меня. Вся жизнь пошла по-иному.
Я в долгу перед Василием Тихоновичем. Но теперь, похоже, и для меня пришло время показать самого себя.
Я пригласил его на урок.
С Акиндином Акиндиновичем я обменялся часами, решил проводить подряд два урока русского языка. Мне теперь тесно в рамках сорока пяти минут. Не успеют ребята вникнуть в дело, не успеют по-настоящему войти во вкус, как раздается звонок. Два урока один за другим с перерывом на перемену.
Василий Тихонович сел спиной к окну — лицо в тени. Я никак не могу разглядеть его выражение, вижу лишь настороженно торчащие уши возле высоко подстриженных висков да загадочный блеск темных глаз. Пристальнее всего эти глаза следят за одной партой.
Леня Бабин, безобидный и бестолковый увалень, сидит с Верочкой Капустиной. Белокурая, с таким свеженьким личиком, словно всего минуту назад умывалась родниковой водой, с ямочками на розовых щеках, с большими светлыми глазами — воплощенная наивность и легкомыслие, — Верочка, собрав какое-то подобие морщинок на безмятежно-чистом лбу, держит перед собой карточку с вопросами и втолковывает Бабину.
Эти карточки, старательно исписанные моей рукой кусочки ватмана, — мое творчество. В них вложен весь опыт, вся изобретательность, на которую я способен. Они потайная пружина, двигающая мои уроки.
На прошлом уроке Верочка получила карточку, где среди других вопросов был, например, такой: «Расскажите о том, как в первый раз дед выпорол Алешу Пешкова».
Вопрос бесхитростный. Прямого ответа в учебнике на него нет. Верочка, как смогла, ответила соседу по парте, пересказала своими словами эпизоды из повести. А у соседа в карточке под тем же номером вопрос другой: «Передайте своими словами рассказ деда Каширина у постели больного Алеши». Верочка менялась местами, встречалась с новыми товарищами, сталкивалась с новыми вопросами, схожими и в то же время отличающимися друг от друга, и мало-помалу совместными усилиями создавался образ деда Каширина — хитрого, жадного, жестокого, но не лишенного порой какого-то человеческого обаяния. Он более близок и понятен ребятам, чем тот, которого расписал бы я. Он — их творчество.
В карточке есть вопросы, которые требуют прямого заучивания (например, даты), есть же вовсе эмоциональные, на них всякий может отвечать, как ему подсказывает совесть. «Оправдываешь ли ты жестокость, жадность, хищничество деда Каширина?» — «Как! Его оправдывать?..» — возмущается тот, кому попал в руки вопрос. Товарищи согласны с ним: «Тогда надо всякого подлеца прощать». Но находится такой, который не соглашается: «Тебя бы так с самого детства дубасили, думаешь, лучше был бы?» — «А Цыганок, а бабушка — у них разве другая жизнь, тоже не при коммунизме воспитывались. Почему они не такие, как дед?» И за партами разгорается спор. Отстаиваются мнения, у меня появляется новая возможность пристальнее вглядеться в ребячьи характеры. Не беда даже, если на подобные вопросы, в конце концов, не будет точного и ясного ответа, что кто-то не откажется от своих взглядов, не всем думать по трафарету.
Василий Тихонович не спускает взгляда с парты, где сидит Верочка Капустина. Ей сейчас выпала нелегкая доля. Леня Бабин, опустив коротко остриженную крупную голову, таращит глаза на свою наставницу, добросовестно слушает.
Если б то же самое, что говорит сейчас Верочка, объяснял учитель перед классом, Бабин давно бы уже клевал носом. Но сейчас ему нельзя не слушать. Верочка говорит специально для него. Попробуй отвлечься, когда в упор наведены требовательные светлые глаза, не отвернешься, не размечтаешься — сразу же одернет: «Куда глядишь? Тебе же рассказываю». И Леня, раскрыв рот, старательно таращит глаза. Он слушает и волей-неволей что-то понимает.
— Повтори.
Бабин заворочался, пригнулся к парте, заплетающимся языком принялся объяснять. Верочка смотрит мимо него, чуть кивает в такт его словам головой, загибает палец за пальцем. Бабин косится на ее руку, на ее сжимающиеся в кулачок пальцы, рассказывает.
— Ну, вот видишь, — доносится до меня голос Верочки. — Все рассказал.
На пухлом лице Лени Бабина облегчение, словно он переполз через страшную пропасть, донельзя рад, что теперь в безопасности.
— Ты только не торопись. Когда торопишься, у тебя язык заплетается. Ну-ка, давай сначала. Я поправлять буду.
И снова голова Бабина склоняется над партой. Но в нем теперь уже заметны перемены: наклон головы выражает упрямство, на мягком широком лице появляется выражение чего-то определенного, чего-то непривычно крепкого, и даже глаза таращит при заминках иначе: в них, напряженно округлившихся, уже нет прежней бессмысленности. Он сделал какой-то успех, воспринял это как значительную победу. А Верочка, сама того не ведая, подливает масла в огонь:
— Почти на четверку ответил. Все запомнил…
И от этого в вялой, невосприимчивой к укорам совести душе Лени Бабина появилось что-то отдаленно напоминающее страсть. Он, наверное, почувствовал себя не хуже других, он, оказывается, может получать четверки! Упрямо склонена ушастая стриженая голова к парте. Какие мысли сейчас шевелятся в ней? Они, верно, не лишены честолюбия. Он, Леня Бабин, ответил почти на четверку — мало! Ответит и на «пять»! Ответит Верочке, ответит ассистенту Сереже Скворцову, ответит учителю, и весь класс станет удивляться: «Вот так Леня Бабин!» Может, его самого назначат ассистентом, ему станут отвечать такие, как Сережа Скворцов и Федя Кочкин. Морщится лоб у Лени, краснеют уши, крылья носа лоснятся от выступившего пота.
С затененного лица, загадочно поблескивая, глядят на него глаза Василия Тихоновича. Как бы мне хотелось заглянуть в глубину этих глаз!..
Стриженая тяжелая голова Лени Бабина и маленькая, с кокетливым зачесом льняных волос голова Верочки поднимаются разом. Звонок!
На лице Лени досада в той степени, в какой вообще он может выразить это чувство. Пятерка была так близка, вот-вот, казалось, ее ухватит! Быть может, первая пятерка в жизни. Леня не двигается с места, он не прочь бы сидеть за партой всю перемену. А Верочка резво вскакивает, ей уже изрядно надоело вбивать несложную премудрость в неподатливую голову своего ученика. Неуклюже поднимается и Леня — все равно дежурный выгонит из класса. Но впереди еще один такой же урок, надо только перетерпеть этот десятиминутный перерыв.
![Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести](/uploads/posts/books/134063/134063.jpg)
