Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Спит и Валентина Павловна. И, кажется, утром у нее начнется первый трудовой день. Да будет счастливо это начало!
Надо и мне прилечь, заснуть хотя бы часа на два, на три, вместе со всеми проснуться, вместе со всеми пачать свое завтра. Каким оно будет — скучно-привычным или загадочно-новым? Что оно принесет — огорчения или радости? Каким бы ни было, мне сейчас хочется скорей попасть прямо в утро. Обидно терять время на сон, на бездеятельность. Я, наверно, оптимист по натуре — всегда жду лучшего от будущего, и оно меня тянет к себе.
Часть третья
Природа не оделила меня особым талантом. Я, самый заурядный из заурядных, увы, не сотворю своими руками ничего такого, что умилило бы потомков. Но надеюсь, что руками моих учеников будут совершаться великие дела на земле. В их всемогущем господстве будет и моя скромная доля. Я уже сейчас по мере сил и возможностей пытаюсь вносить ее авансом.
Сережа Скворцов, Федя Кочкин, Соня Юрченко — мои ученики! Не хочу, чтоб вы подвели меня! Не хочу, чтоб вашими руками творилось на свете зло.
На уроках я старался выглядеть беспристрастным, делал вид, что все ученики без исключения для меня одинаковы, ни к кому не чувствую ни особых симпатий, ни антипатий. Но в глубине души я к ним относился по-разному: кого-то уважал, кого-то порицал, кого-то по-настоящему любил, снисходительно прощал недостатки.
Одним из тех, к кому я испытывал такое тайное расположение, был Федя Кочкин.
Помнится, в первый же день, как только Кочкин появился в нашей школе, сразу же обратил на себя внимание.
Шла большая перемена. Стоял солнечный день первого сентября. Ученики высыпали во двор к спортивному городку, как раз напротив окон учительской. При каждой школе стоит такой городок — высоко поднятое над землей бревно-перекладина, к которому подвешены кольца, шесты и канат для лазанья. Неожиданно все учителя с возгласами возмущения и испуга бросились к окну. По бревну-перекладине, вознесенному выше второго этажа, шел мальчуган в выгоревшей рубахе, один из новеньких, что принят в пятый класс из начальной школы. Стоило ему оступиться, и он грохнулся бы на утоптанную землю, а это если не смерть, то тяжелое увечье. Мы, учителя, стояли у окна — мужчины качали головами, женщины вскрикивали. А мальчуган спокойно прошел до конца, повернулся, осторожно, расчетливо ступая, двинулся обратно, благополучно добрался до лестницы, спустился вниз. Ребята во дворе восторженно кричали. Из своего кабинета появился Степан Артемович.
— Видели героя? Ну-ка, вызовите его ко мне.
Так Федя Кочкин заявил о себе.
А через несколько дней он снова отличился, на этот раз в драке. Восьмиклассник Всеволод Пшенков, из великовозрастных, из тех, у кого уже начинает пробиваться пушок на верхней губе, прибежал однажды к двери учительской с окровавленной головой. Кто ударил? Кочкин. Как? Он же на голову ниже…
Федю вызвали в учительскую, стали допрашивать: за что ударил? Оказывается, за дело. Из печной трубы Пшенков вынул закопченную заслонку (взбрело же такое в голову!), ради развлечения хватал малышей и заставлял их прикладываться к ней, от души веселясь на измазанные сажей физиономии. Того, кто упирался, Пшенков хватал за шиворот и прикладывал силой. Под руку подвернулся Федя Кочкин. Он безропотно взял заслонку, привстал на цыпочки, и… через минуту незадачливый шутник бежал по коридору, держась за пробитую голову. Я, признаться, заступился перед Степаном Артемовичем за Федю, хотя и осуждал слишком вольное обращение с тяжелым предметом — заслонка была чугунная.
Федя ходил с легкой раскачкой, ворот рубахи на груди постоянно распахнут, на скуластом лице спокойно-властное выражение, говорит скупо. Что-то было взрослое в этом мальчишке, сдержанное не по возрасту. Он никогда к не нарушал на уроках тишины, не устраивал безобидных шалостей — стрельнуть жеваной бумагой в соседа, повесить на спину товарища записку с надписью «Я дурак» — или что-нибудь в этом роде. Скучные уроки Федя переносил мужественно, как бы застывал в неподвижности, глядя перед собой невидящим взглядом. Большинство учителей отзывалось о нем кратко и нелестно: «Лентяй».
У меня же в последнее время Федя учился неплохо, на уроках не мечтал, а слушал, сдружился с Сережей Скворцовым. И Сереже льстила такая дружба с уважаемым в ребячьей среде заводилой.
И вот я начал проводить уроки по-новому.
Требования к ученику на обычном уроке просты до примитива, их преподносят школьнику в первый час первого дня учебы. Руки положите на парту, сидите не сутулясь, если что непонятно или хотите ответить, поднимите руку, а главное — слушайте внимательно, старайтесь не пропустить ни одного слова учителя.
Новый же способ учебы имел свои особые правила, свои законы, которым нужно было обучить, как обучают начинающих правилам игры в шахматы.
Класс, стоящие рядами парты, на каждой парте — два ученика. Кажется, не трудно усвоить: беседуйте с соседом, спрашивайте, отвечайте, поставьте друг другу отметку, потом поднимите руку, чтобы все видели — вы кончили, пора меняться местами. Вроде все просто, но сколько на первых порах недоразумений.
— Андрей Васильевич, Субботина отвечать не хочет!
— Андрей Васильевич, а какую отметку ставить?
— Андрей Васильевич, я не хочу с Аникиным садиться, он драться будет…
Со всех сторон только и слышно: «Андрей Васильевич! Андрей Васильевич!» Я выясняю вопросы, налаживаю порядок, терпеливо жду, что кто-то наконец вызовется отвечать, и я пойму: провалилась ли моя новая затея или же есть надежды на успех. Кто же будет отвечать первым? Разумеется, кто-то из отличников, скорей всего самый сообразительный — Сережа Скворцов. Но ответ Сережи не показателен, надо самому вызвать наугад кого-то из средних.
Еще один голос окликнет меня:
— Андрей Васильевич!
— Что тебе, Кочкин?
— Хочу отвечать. — Он поднялся за партой с темной челкой на насупленном лбу, с угрюмовато-спокойным взглядом исподлобья.
Я как-то среди общей суматохи не заметил: Федя Кочкин не терял, как многие, без толку время, он сразу же понял, что требуется от него, какие правила в этой новой игре.
— Три встречи сделал: с Аникиным, с Хлебниковым Васей и вот с Капустиной…
Шум в классе стих, все головы повернулись в его сторону, а он, как всегда, спокоен, уверен в сего, со скуластого лица открыто, безбоязненно, требовательно глядят на меня рыжеватые глаза. Наверное, не один он из класса подготовился, но выжидают в нерешительности. Федя Кочкин самый решительный.
— Иди ко мне, — произнес я. — А все остальные продолжайте работу. Юрченко, проследи, чтоб работали, пока я буду занят.
И то, что кто-то уже вызвался отвечать, то, что я занят, меня теперь неудобно отрывать по каждому пустяку, повлияло на класс: бестолковые вопросы прекратились, беспорядочный шум стал каким-то организованным, ребята деловито поднимались со своих мест, шли пересаживаться — установилась рабочая атмосфера.
А Федя Кочкин, склонившись к моему столу, вполголоса отвечал. Когда он кончил, я поднялся и провозгласил:
— Минуточку внимания!.. Кочкин ответил весь материал правильно. Ставлю ему «пять»!..
— Я хочу отвечать! Я! — Со всех сторон потянулись руки.
— Кочкина назначаю своим ассистентом. Прежде чем ответить мне, надо ответить ему. Ты, кажется, хочешь отвечать, Скворцов? Кочкин, займись им.
Я опустился на стул, сделав вид, что не случилось ничего особенного, все идет как нужно.
Сережа Скворцов с настороженно бегающими глазами поднялся из-за парты, неуверенно подошел к Феде. Тот приподнимает плечи, подбирается, ест глазами Сережу, глуховато приказывает:
— Ну!
Сережа начинает отвечать, но Кочкин покровительственно и властно перебивает:
— Не кричи так. Не классу же отвечаешь…
Сережа снизил голос до шепота.
Не поднимая головы, я слушаю шум класса. Он, этот шум, теперь какой-то клокочущий, сдержанный — бурлит класс, переваривает знания… Недоставало лишь маленького толчка, чтоб все наладилось. Этот толчок сделал Федя Кочкин, я благодарен ему.
Какого труда стоила мне эта минута!..
Если авиационному заводу нужно освоить новый тип самолета, то, прежде чем рабочие станут к станкам и начнут вытачивать деталь за деталью, ведется напряженная подготовительная работа: заново рассчитывается технология, преобразуются цехи, меняется оборудование. Новый самолет существует только в чертежах и схемах, с бумаги его необходимо воплотить в дюраль, из мысли превратить в нечто материальное.
Рукопись Ткаченко для меня была ни больше ни меньше как схемой, к тому же весьма мало разработанной.
Сколько вечеров и даже бессонных ночей провел я в расчетах и разработке! Сколько было исписано бумаги! Как только я не перекраивал материал, какие проекты карточек с вопросами не составлял! Составлял и отвергал, снова составлял… Сколько сил положено на то, чтоб ребята не просто набрасывались на зубрежку параграфов из учебника, а задавали бы друг другу неожиданные загадки, ломали сообща головы над ответами!
![Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести](/uploads/posts/books/134063/134063.jpg)
