Сергей Воронин - Две жизни
— Чего тебе надо? — уже страшась, вскрикнул Вениамин Александрович и вскочил на пол.
— С кем это ты? — донесся из кухни голос Елизаветы.
— Какой-то парень пришел. К вам, наверно! — срывающимся голосом крикнул Вениамин Александрович.
Елизавета заглянула в комнату. Увидела постояльца, торопливо сующего ноги в штаны, посмотрела на парня.
— А, Миша пришел, — певуче сказала она. — А я и не видала, как же это ты миновал меня?
Но и тут парень промолчал.
Елизавета прошла к буфету и вернулась с конфетой.
— На-ко.
Парень, не глядя, взял конфету, сунул в карман, но ничего и тут в лице у него не изменилось.
— Вот так и будет стоять хоть час, пока не спросишь, — Елизавета чуть повысила голос: — Куда идешь, Миша?
— Куда идешь, Миша? — глухим, неразвитым голосом повторил парень, тут же повернулся и вышел.
Вениамин Александрович недоуменно поглядел на Елизавету.
— Не в своем уме он, — пояснила она. — Давно, еще мальчонкой, ездил с отцом в лес. Отошел от него и пропал. Сколько батька ни звал, ни искал — не мог найти. Через три дня сыскали его, с солдатами да из других деревень с народом. Вот с тех пор и тронулся. Ну-ко, сам посуди, трое суток в лесу одному. Вон уж какой вырос, а все не в себе. Другой раз все дома обойдет. Встанет молчком и стоит. Ничего не просит, никого не трогает. Что спросишь, не отвечает. А как скажешь: «Куда идешь, Миша?» тут же повторит и уйдет. А то у столба встанет, ухо приложит, слушает. Все равно как ребенок...
«Куда идешь, Миша?» — записал Вениамин Александрович, так, на всякий случай, хотя и сознавал: вряд ли пригодится такой Миша для будущей повести.
Сидя у окна в ожидании завтрака, Вениамин Александрович понаблюдал за какими-то серебристыми птичками, стремительно летавшими высоко в небе. И записал это. Затем поглядел на улицу и записал: «Вдоль дороги шагают столбы».
— Ну и храпел же ты седни, Венимин Лександрыч, — сказала Елизавета, усаживаясь с постояльцем за стол, — как баба-то твоя терпит.
— А мы с ней в разных комнатах спим, — сухо ответил Вениамин Александрович. Ему претил этот грубый ее тон, но терпел, куда ж денешься!
— Так и я с тобой не в одной комнате сплю. А вся измучилась. Ну-ка, ночью в самый сон разбудил.
— Да ведь ты тоже храпишь, да еще как! — пошел в наступление Вениамин Александрович.
— Так я дома. Я — хозяйка, могу и храпеть, — засмеялась Елизавета. — А ты горазд, ой горазд храпеть. Уж думала, можа, задыхаешься.
После завтрака Вениамин Александрович вышел из дому, и тут к нему подошел сосед, молодой мужик Николай Медведев. Был он высок, белокур, синеглаз, руки засунуты в карманы блестящих от мазута штанов. Подошел и строго спросил:
— Ты чего сюда приехал?
На Вениамина Александровича пахнуло тяжелым перегаром водки и табака.
— Отдыхать, — отстраняясь, ответил он.
— А где буду я отдыхать? У тебя?
— Я же не к вам приехал, а в деревню. Приезжайте в наш город. Отдыхайте.
— Вижу, за словом в карман не полезешь. Но здесь живем мы — колхозники. Чего тебе у нас?
— А чего вы грубите? Вы же совсем меня не знаете.
— А чего мне тебя знать. Чего сюда приехал?
— Я уже ответил, — сказал Вениамин Александрович и хотел было уйти, но Медведев придержал его за руку.
— Ты что, капиталист, на всем готовом жить? Привык, чтоб тебя кормили другие?
— Я не понимаю, — в растерянности произнес Вениамин Александрович.
— Чего не понимаешь?
С той стороны улицы к ним подошел Степан Тихонов, с черным от загара лицом и белой шеей, видневшейся в вороте рубахи.
— Привет! — Он подал несгибаемую ладонь сначала Николаю Медведеву, потом Вениамину Александровичу. Но ни на того, ни на другого не посмотрел, глядел в конец улицы, будто высматривая там кого. — О чем речь?
— Боб не посадил, а приехал к нам жить, — сказал Николай Медведев.
— Он, Коля, пенсионер. На заслуженном отдыхе.
— Вижу, за словом в карман не полезешь. Но все равно боб должен посадить...
— У него нет своей земли, Коля.
— Ну и хрен с ним! — выругался Коля и пошел домой.
— Надолго? — спросил Тихонов, глядя теперь в другой конец деревни, словно чего там отыскал.
— На все лето.
— Кем до пенсии был?
— Геологом, — чтобы отвязаться, сказал Вениамин Александрович, хотя геологом никогда не был.
— Понятно. Нефть. В каких местах?
— Во многих, — многозначительно ответил Вениамин Александрович. И эту многозначительность понял Тихонов.
— Ясно. Государственная тайна. Молчу.
— Хорошо здесь у вас, — сказал Вениамин Александрович.
— Где? — быстро оглянулся Тихонов.
— Вообще.
Степан Тихонов на этот раз медленно осмотрелся и ничего не сказал.
— Кем вы работаете? — помолчав, спросил Вениамин Александрович.
— Куда пошлют.
— Что же, у вас нет определенной специальности?
— Наоборот. Любую работу делаю.
— Ах вот как. А Николай Медведев?
— Колька-то? Он механизатор. И на комбайне, и на тракторе, и на машине. На чем хошь. И на косилке. А чего вам?
— Да так, просто поинтересовался...
— А-а... Он парень толковый. Только шебуршить любит, особо если поддавши.
— У вас шрам на щеке. Воевали?
— А кто не воевал? У нас полдеревни выбито. Сходи на кладбище, обелиск увидишь. С четырех сторон именами заполнено. Все погибшие в войну. Кто на фронтах, кто в партизанах. Тут нас тоже не щадили. А ты где, на каком фронте был?
— На Западном.
— В каких частях? — живо взглянул Тихонов на Вениамина Александровича.
— В интендантстве.
— А-а, — тут же утратил интерес к разговору Тихонов и стал закуривать.
К ним подошла согнутая в дугу старуха с берестяным лукошком, прикрытым чистой тряпицей.
— Слышь-ко, беженец, — сказала она, с трудом заглядывая в лицо Вениамину Александровичу.
— Здорово, тетка Дуня! — сказал ей Тихонов.
— Здравствуй, Степушка. Слышь-ко, беженец, возьми-ка у меня десяток яиц. Свежие, прямо с-под куры.
— А зачем мне? Я у хозяйки столуюсь.
— Ну и что, — сказал Тихонов, — сгодятся и эти. А тебе куда деньги-то? — спросил он старуху.
— Ой, Степушка, да рази им места не найдется.
— Это ты верно. Хотя, говорят, при коммунизме их и не будет. Так, товарищ геолог?
— Хорошо, я возьму, только больше не приносите.
— А ягоду? Земляника у меня. Скоро пора подоспеет, как не принести. Принесу. — Тетка Авдотья завязала рубль в угол платка. — А ты переложи яйца-то, а лукошко мне отдай.
— Так ты и отдай хозяйке, — сказал Вениамин Александрович.
— Нет уж, знаю я твою Лизавету. Неси сам.
Вениамин Александрович понес сам.
— Вот яйца купил, — сказал он Елизавете. — Надо освободить лукошко.
— Ну и освобождай, коли купил, — неодобрительно кинув взгляд на лукошко, сказала Елизавета.
— А почему так сердито?
— А как же еще прикажете? Или мои яйца тебе не по вкусу пришлись?
— Да нет, просто как-то неудобно было отказаться.
— Неудобно, — с лязгом переставляя кастрюлю на плите, сердито сказала Елизавета. — А чего про меня скажут? Что, мол, постояльца голодом морю.
— Ну кто так скажет?
— Да та же Авдотья и скажет! А мне чего тогда говорить?
— Ну, извини, не предусмотрел такого поворота. Не сердись.
— Была нужда сердиться. По мне хоть и молоко бери у нее, только уж тогда и съезжай к ней.
— Да ты что? Я просто не мог отказать ей, уж больно она несчастная.
— Будешь несчастная, коли без отца-матери двоих внучат подымает.
— Ну вот, а ты меня коришь.
— Чего мне тебя корить? Кто ты мне? Ни сват, ни брат.
— Ну-ну, ладно, ведь я пожалел ее, и все. А где же отец, мать ребятишек?
— Зять нафулиганил, в тюрьме сидит. А дочка прошлой зимой померла. Вот Авдотья и мыкается. Да еще и хворая. А была куда тебе! После войны в одной упряжке со мной ходила. Загоняла меня.
— Как — в одной упряжке?
— А лошадей не было, так на себе пахали. Ревматизма у ней. Сначала лютиком лечилась. Приложит к больному месту, во какой пузырь вздует. Помогало. Ну, а теперь у ней кожа старая, так и лютик не помогает. Ну, чего стоишь, выкладай на подоконник, да неси лукошко-то. Поди ждет человек.
Вениамин Александрович усмешливо качнул головой на такое к себе обращение и пошел к тетке Авдотье. В сенях он встретился с высокой девушкой в легком плащике, в резиновых сапожках.
— Вот, пожалуйста, — отдал Вениамин Александрович лукошко старухе.
— Так я тебе принесу, принесу ягод-то, — пообещала тетка Дуня.
— Нет-нет, вы уж с моей хозяйкой договаривайтесь. Если она возьмет, не возражаю, но только с ней.
— Во как Лизка приструнила беженца, — всплеснула шутливо руками тетка Дуня, — вот так бы вас всех, мужиков, надо.
