Иосиф Ликстанов - Безымянная слава
— Прочтите передовицу. Ее написал Абросимов, — сказал Дробышев.
Такой короткой передовицы Степан еще никогда не видел, — в то время передовые писались без счета строчек. Она, как говорится, ставила все точки над «и». Да, «Красный судостроитель» — это один из основных южных судостроительных заводов. Приближается время, когда он снова возьмется за свое основное дело, так как необходимость в новых кораблях ощущается все сильнее.
Но для строительства судов нужно много металла, а для того чтобы развернуть советскую металлургию, необходимо быстрее поднять Донбасс. Судостроительный завод готов дать Донбассу все, что в его возможностях, а эти возможности, как показывают материалы, опубликованные на второй странице сегодняшнего номера «Маяка», не малы. В то же время, выполняя заказы на шахтное оборудование, завод-судостроитель окрепнет, в частности закончит собирание кадров, ушедших с завода в годы разрухи. Итак, заказы Донбасса надо поручить и «Красному судостроителю».
В заключение было сказано несколько жестких слов насчет подозрительной возни некоторых товарищей — опять-таки читай: Кутакина и членов его комиссии — вокруг этого вопроса, о странном непонимании этими товарищами, какое значение имеет подъем, укрепление «Красного судостроителя», одной из основных пролетарских баз на юге страны.
— Сильно! — признал Степан. — Вы приперли Кутакина к стене.
— Но у этого мужика крепкие кулаки, надо быть готовым к драке, — ответил Дробышев.
Комната литработников стала шумной. Нурин хвастался удачным подбором заголовочных шрифтов на второй полосе; большой любитель резких газетных выступлений, Сальский заявил, что это коронный номер «Маяка» за год; Гаркуша, читая полосу, приговаривал: «Так их, так! Взяли Кутакина под жабры, нехай ему грець!»
— Но я удивляюсь, товарищ Нурин, — сказал Дробышев. — Ведь вы обещали мне прочитать с пристрастием полосу до спуска номера в машину. А в статье литейщика Коноплянина вместо «опоки» напечатаны «опёки». Я не заметил этого ляпсуса, потому что получил плохо оттиснутые гранки, но ведь вы имели четкий оттиск. Воображаю, как огорчен литейщик и как зубоскалит по поводу безграмотности «Маяка» комиссия! Всегда так, что-нибудь да испортит обедню.
— Ну уж, Владимир Иванович, я-то откуда могу знать, что такое опока! — развел руками Нурин. — В инженеры не готовился и на заводе за всю жизнь был всего три раза.
В комнату впорхнул Одуванчик и, по своему обыкновению, принес массу новостей. Председатель комиссии Кутакин заявил директору завода Фомичеву, что он не испугался абросимовской демагогии и что безответственное выступление «Маяка» ни в какой степени не повлияет на окончательные выводы комиссии. Один из членов комиссии сказал Одуванчику, что Наумов пожалеет о своей мальчишеской бесцеремонности и что Кутакин послал в Москву телеграфный протест против умышленной и беззастенчивой травли комиссии в «Маяке».
— Проверим! — Нурин позвонил старшей телеграфистке Варе и, наперекор почтовой этике, установил, что подобная телеграмма в Москву не уходила.
— Кутакин не такой дурак, чтобы поднимать шум об этой истории, — сказал Дробышев. — Как бы не пришлось Кутакину объяснять в Москве причины своего странного поведения в Черноморске.
Одуванчик шепнул Степану:
— Приехала!.. Идем поговорим…
Степан не помнил, как они с Одуванчиком очутились на бульваре, у самой бухты.
— Да-да, она приехала… Когда? Этого не знаю… на днях, вероятно. Я увидел ее неожиданно, в театре Луначарского, вчера, — рассказал Одуванчик. — С нею был Маховецкий, маленький, толстый, красный. Ходил за нею с громадной коробкой конфет, как с портфелем.
— И ты не позвонил мне из театра, друг! — упрекнул его Степан.
— Ах, Степка, понимаешь ли… Я был в театре с Люсей и… и я не мог оставить ее. Как правило, я безупречно вежлив с женщинами.
— Мог позвонить после театра.
— Да… Но после театра мы с Люсей бродили по бульварам, и я читал ей стихи. Она без ума от моих стихов — невозможно было лишить ее этого удовольствия. И вообще я поступил мудро. Конечно, ты ворвался бы в театр и устроил бы скандал или не спал бы всю ночь.
— Итак, с Маховецким все ясно… Жених, — пробормотал Степан.
— Невозможно поверить, совершенно невозможно! Ты бы посмотрел на лицо Нетты, когда этот субъект увивался возле нее! Отвращение, презрение, насмешка — ничего больше. Мне кажется, что коробка конфет осталась нераскрытой.
— Ошеломляющее доказательство… Но она все-таки пошла с Маховецким в театр.
— Да, в надежде, что ты таким образом узнаешь о ее приезде в Черноморск.
— Пустопорожнее предположение… Я знаю, что Маховецкий уже давно добивается ее. И Петр Васильевич, конечно, за этого кандидата в зятья. Богатый человек, с видным положением… Ученый…
— Но Маховецкий старше ее вдвое, втрое, в сто раз!
— Что из того? Она, как видишь, с Маховецким, а не со мной. Приехала в Черноморск и пошла в театр с Маховецким и… с коробкой конфет, зная, что это так или иначе станет мне известно, что я постараюсь выяснить их отношения с Маховецким и… Нет, Коля, все буквы на месте, все ясно. Выбор сделан, и мне дано понять, что иного решения не будет. — Он ожесточился, вскочил: — Хватит!
— Постой!
— Некогда… У меня сегодня много дел.
— Хочешь, я скажу тебе одно слово? — Одуванчик тоже вскочил, сверкая глазами. — Хочешь?
— Ну тебя! — махнул рукой Степан. — Знаю, что ты скажешь, утешитель, добрый гений…
— Ты угадал. Я хочу сказать, что ты дурак. Хочешь, я скажу два слова? Ты круглый дурак! Как ты смеешь думать, что Нетта может сознательно променять такого парня, как ты, на старую жабу?
— Да, жаба, но с коробкой конфет, которая рано или поздно будет открыта.
Одуванчик заставил его сесть рядом с собой.
— Ты в трусиках? — спросил он. — Здесь запрещено купаться, штраф три рубля. Но сейчас на бульваре никого нет. Лезь в воду! Если ты выплывешь, значит, ты еще не совсем отчаялся, и мы поговорим… Что ты намерен предпринять? Нет, Степа, без дураков, я спрашиваю тебя как мужчину: что ты думаешь сделать и чем я могу тебе помочь?
— Не знаю, что делать… — признался обескураженный Степан.
— Надо! Слышишь, надо! И немедленно! Что именно? Думай быстрее. Нетта может уехать в Москву со дня на день, с часу на час, и уже окончательно, навсегда. Обдумай все, взвесь как можно точнее и решись на что угодно, хоть на безумство, но только решись… Сегодня я брожу по стопам комиссии, — чтоб она провалилась! — но я буду звонить в редакцию, и мы сможем встретиться в любую минуту.
— Спасибо, Коля… Пока я ничего не понимаю, ничего не знаю… И не знаю самого главного: стоит ли что-нибудь делать…
— Ну, если ты уверен, что она не любит тебя, что ты ей не нужен, тогда о чем же говорить! — вдруг перешел к насмешке Одуванчик. — Идем кушать мороженое и искать утешений.
— Теперь я скажу тебе то самое» слово, которое ты только что сказал мне, — невольно улыбнулся Степан. — Даже при последней нашей встрече, когда она сказала, что ненавидит меня, презирает…
— Значит, ты, комсомолец, уверенный, что девушка любит тебя и может стать твоей женой, твоим другом, хочешь оставить ее возле бородатого мерзавца, который подсовывает ей жабу, который хочет испортить ей жизнь?
Он добился своего — Степан снова вскочил, сжал кулаки:
— Что делать, Колька? Что делать?
— Прежде всего рассказать ей все… Все о проделках бородача, о его низком поведении в деле Бекильской плотины. Ты должен написать ей письмо на тот случай, если не удастся поговорить с нею, объясниться. Но надо приложить все силы, чтобы добиться новой встречи с Неттой…
— Да, я напишу ей… И я поговорю с нею, слышишь! Поговорю, если даже для этого придется снова забраться в их дом!
— Наконец-то лев проснулся! — одобрил Одуванчик.
Это было в пятницу. Степан уже по дороге складывал в уме пылающие фразы письма, того письма, которое непременно должна была прочитать Нетта — непременно, во что бы то ни стало. Явившись в редакцию, он с места в карьер попросил у Пальмина два свободных дня — те два дня, которые Наумов предложил Степану перед партконференцией. Теперь они нужны Степану немедленно… Конечно, Пальмин отказал. Для субботнего и воскресного номера, видите ли, нужно несколько золотых гвоздиков, и без Киреева не обойтись. Пришлось обратиться к Наумову. Редактор понял, что в жизни Степана происходит что-то важное, и разрешил двухдневный отпуск. Пальмин вдруг перестал возражать, вспомнив, что накопился изрядный запас интересной информации. Уф, теперь домой, за стол!
Но в дверях он столкнулся с запыхавшимся Косницким и сначала в душе подосадовал на него за эту задержку.
— Хорошо, что застал вас! — крепко пожал его руку Егор Архипович. — Спешите куда-нибудь?.. Я на минутку. Тоже спешу. Жена на постоялом дворе ждет. Домой ехать надо.
